В тот момент, когда летом 1947 года, бежав из разрушенной войной Палестины, где, как им обоим думалось, они не могли оставаться, Папаи и его красавица жена, его добыча, на которую мужчины оборачивались на улице, будто не верили своим глазам, вышли из пражского поезда на Восточном вокзале, молодой Папаи уже во второй раз сжег за собой все мосты. Они прибыли в Будапешт, этот город надежды, это «горнило будущего», и при этом понятия не имели, как им там преуспеть. Прыгнули очертя голову в зияющую пустоту. Семье пришлось проявить заботу, собрать денег, помочь с мебелью, но кое-кто из родственников смотрел на них как на предателей. Предателей Израиля. Странные люди, родня его жены. Папаи казался чужим в их среде и так чужим и остался, в их глазах он дважды предал еврейство. Он упорно боролся за то, чтобы доказать, что он настоящий мужчина, что он на многое способен, но после долгих лет борьбы единственным доказательством этого были четверо детей и красавица жена, все остальное – лишь имитация, жалкая подделка, пустая мимикрия.
* * *
Когда они с сыном вышли, держась за руки, из дома № 13 по Недерхол-гарденз, из достославных ворот Элм-три-хауз, и стали спускаться с холма, подгоняемые приятным холодком клонящегося к вечеру весеннего дня, Папаи тотчас же заговорил, а сын, хоть и слышал уже добрую часть этих историй, причем не раз, охотно слушал их снова.
– Знаешь, однажды твоя бабушка дала мне пинком под зад, я рассказывал? А знаешь за что?
– Пинком под зад?
– Ага, под зад. И еще она сломала мне об голову зонтик, когда я опозорил ее на открытом экзамене по математике в школе. Мы вышли из ворот гимназии, и она как начнет лупить меня зонтиком по голове! Ну, зонтик и сломался, а она заплакала. А потом мы вместе рассмеялись. А в тот раз у нас в гостиной сидели две дамы, две занудные старухи, собирали деньги в пользу «Керен Каемет»
[49].
Мальчик не понимал, что значит «Керен Каемет», но ему страшно нравились непонятные слова. Он не спрашивал, что они значат, и отец не объяснял. Оставшись один, он играл с ними: подбрасывал вверх и смотрел, как они падают.
– Они собирали деньги на покупку земли в Земле обетованной. «Земля без народа для народа без земли», как сказал Бальфур
[50].
Мальчик не стал спрашивать, кто такой этот самый Бальфур, – и так было хорошо! Хорошо не понимать какие-то вещи.
– А может, это и не он сказал, тогда все об этом талдычили, в тридцать шестом-то. Прекрасно помню этот день: они сидят за чаем в гостиной, убеждают пожертвовать на еврейское государство и говорят маме: «Но ведь там никого нет – совершенно безлюдный край, голая земля, пустыня». Я это слышу, вижу, как мама открывает кошелек и дает им кучу денег, и спрашиваю: «Почему? Там разве нет арабов?» Маму легко было вывести из себя – она тут же вскочила и так дала мне пинком под зад, что я натурально вылетел из комнаты, как мячик – бум! – с таким ударом ее бы в любую команду центрфорвардом взяли, уж поверь, а я только ржал. Мне дико нравилось, что у меня такая мама. Когда старухи ушли, она уже пожалела об этом – ну просто не смогла совладать с собой, понимаешь, – а потом она поцеловала меня, сунула мне денег в карман и сказала: «Ты пойми, это ж мои лучшие клиентки». Потому что эти дамы часто покупали у нее ковры, мама умела торговать, как никто на свете, когда папа умер и у нас отняли наш магазинчик, «Фридман и партнеры» – эти «партнеры» его и отняли, – а папа всю жизнь мечтал, что на вывеске когда-нибудь будет написано «Фридман и сын», как в его любимом романе Диккенса «Домби и сын», и когда мама осталась одна-одинешенька, без копейки, да еще и со мной на руках, денег не было вообще, но семья прислала ей в помощь служанку из секеев
[51], и мама стала ткать ковры, ну то есть эта крестьянская девушка их ткала, и такие замечательные ковры у них получались, что в конце концов даже королевская семья стала заказывать их из Бухареста, так они прославились, и мы разбогатели, правда, для этого пришлось серьезно поработать, меня разбаловали, а эти две дамы из «Керен Каемет» часто покупали у нее ковры, и, помню, каждый год на Рош а-Шана нужно было идти на кладбище, к папе на могилу.
Они спустились пешком к подножию холма, где Недерхол-гарденз упирается в Финчли-роуд, там была лестница, и мальчик стал играть со словом «Рош а-Шана» – он не спросил, что это значит, – и поэтому от него ускольз нули несколько фраз, которые произнес отец.
– Ты не слушаешь, что ли?
– Слушаю.
– Тогда что такое Рош а-Шана?
– Не знаю.
– Ну и правильно делаешь, что не знаешь, это могло быть в любой день, но это было на Рош а-Шана, осенью, когда уже очень холодно. И вот наша большая кухня в одной из наших квартир на втором этаже, потому что была еще вторая квартира, ты знаешь, я тебе рассказывал, в одной была мастерская, где девушки ткали ковры – прелестные были девушки, я любил там у них посидеть, они все время пели и смеялись, – а в другой мы жили. На большой кухне в плите полыхал настоящий огонь, мама говорила прислуге, потому что у нас было три служанки, одна каждое утро провожала меня в школу и в конце дня забирала, так вот, мама говорила кухарке, чтобы та испекла десять рогаликов – знаешь, почему их должно быть именно десять?
– Нет, не знаю.
– Потому что библейских праведников, цадиков, десять, вот, и тогда мы шли на кладбище.
Они уже стояли перед кондитерской на Кэнфилд-гарденз, но не заходили, потому что Папаи хотел закончить историю. Им нужно было сходить к врачу: за два дня до этого с сыном приключился мелкий несчастный случай – он упал в обморок в посольстве, попробовав из маминой рюмки коньяку, а может, просто измучился после дневного спектакля, где играл Миши Нилаша
[52], представление шло на берегу озера, там была осока и еще утки, посольство устроило пикник по случаю 1 Мая, Миши Нилаш жаловался громким голосом, что другие съели его посылку, и еще они сходили на могилу Маркса на Хайгейтском кладбище, и папа нес его на плечах сквозь толпу, как же хорошо было проплыть меж этих сияющих лиц, все на него смотрели, он сидел на исполинских плечах отца, все дамы на них оборачивались, как он был горд за своего отца, как гордился тем, что упал в обморок, так хорошо было упасть в обморок, все стали спрашивать, что случилось с ребенком.
