Два серых блочных дома по обе стороны площади Дёрдя Дожи.
От казарм с куполами, напоминавшими марципановый торт, не осталось и следа, так же как и от памятника артиллеристам Первой мировой, – при осаде Будапешта их сначала старательно разбомбили американцы, а потом со своих позиций на горе Геллерт основательно изрешетили русские. Драбанты – с металлическими, украшенными пером цапли колпаками на головах, в жилетах с густой шнуровкой и расшитых народными орнаментами безрукавках, с которых еще и кисточки свисали, в узорчатых сапогах и с саблями – служили в почетном карауле перед зданием дворца и едва ли представляли собой военную силу, способную защитить крепость от сколько-нибудь серьезной атаки.
В начале 1949 года молодой сотрудник пресс-службы премьер-министра со всеми своими скромными пожитками и маленькой дочкой на руках – еще не Папаи, но уже и не Фридман – въехал в новенькую квартиру, казавшуюся в тех обстоятельствах вполне представительной. Похоже, что его карьера после стольких закавык и поворотов все-таки встала наконец на прямые, как стрела, рельсы.
* * *
Она даже не сняла пальто. Вешалка в прихожей почти вырвалась из стены – столько на нее навесили; одежда выпирала во все стороны, нельзя было пройти мимо, ничего не задев, повесить пальто там было просто некуда. В зеркало она не посмотрелась. В кухне было грязно, на плите рдела, раскалившись, самая маленькая конфорка: кто-то забыл на ней чайник – видно, хотел сделать чай и уже положил на чашку ситечко с заваркой, но вода давно выкипела, в квартире стоял запах пережженного масла. Г-жа Папаи быстро выключила конфорку: ручка была липкая от грязи, белая эмалированная плита почернела от сбежавшей овсянки и присохших, растрескавшихся остатков еды. Она не сразу поняла, что ей делать: браться за щетку или оставить все как есть, но в итоге поставила чайник под холодную воду; тот зашипел, в лицо ударило паром. Она рассеянно заглянула в кладовку. На полках было пусто: из полумрака сиротливо выглядывали баночка с засохшей горчицей, несколько проросших картофелин, пара скукожившихся луковиц. Один раз она тоже умудрилась устроить пожар в квартире – давно, в 1963 году, ушла и оставила утюг включенным. Марци был в больнице, ей нужно было бежать на работу в Красный Крест. В соседнем доме заметили, что из окна струится черный дым; пожарные не могли попасть в запертую на ключ квартиру, хотя тащить шланг вверх по узкой лестнице все равно смысла не имело, так что они прямо с улицы направили в кухонное окно струю воды. Паркет размок, вниз по винтовой лестнице хлынули грязные потоки, зрители аплодировали. Дверь кладовки и через пятнадцать лет была вся в пузырях, как маца, – ее просто выкрасили, а из-под краски ясно проступали лунные кратеры.
Из большой комнаты послышался какой-то шорох. Она только теперь заметила, что кто-то занес туда все стулья.
Самую изящную вещь в доме – овальный стеклянный столик с отделанным бронзой основанием и греческими колоннами вместо ножек – задвинули в угол, письменный стол на львиных лапах подтащили ближе к батарее: в этом самом столе член рабочей милиции
[56] Папаи держал служебный револьвер и патроны в латунных гильзах, по ящикам были беспорядочно рассованы брошюры и семейные бумаги. В комнате, как в театре, в два ряда стояли стулья самого разного пошиба, большой истрепанный персидский ковер кто-то свернул и прислонил к стене рядом с висящей там черно-белой фотографией с загнувшимися краями: на снимке младшая дочь г-жи Папаи (в сером с отливом костюме Папаи, в белой рубашке, при галстуке и в огромных солнечных очках) исполняет главный хит домашнего театра – длинный страстный монолог из знаменитого итальянского фильма, в котором начальник следственного отдела полиции убивает проститутку, а потом сам руководит расследованием
[57].
Лучше бы не входить, лучше бы развернуться и исчезнуть отсюда.
Жалюзи были наполовину опущены. Что-то ее останавливало, но она все-таки не удержалась и неслышными шагами прошла в комнату, где спала на протяжении четверти века, в самые трудные времена, то в одном углу, то в другом, одна, на продавленных скрипучих кроватях, и Папаи – он приходил домой на рассвете, когда заканчивалась его смена на Венгерском радио, или со стоном внезапно просыпался посреди ночи – должен был на цыпочках обойти письменный стол, чтобы пробраться к ней, если ему хотелось – а хотелось ему часто, сердце его не знало покоя, ему хотелось и тогда, когда ей не хотелось, но он считал, что двое младших детей, ночевавших с ними в одной комнате, уже глубоко спят. Хотя в этом никогда нельзя было быть уверенным. Любовью они занимались беззвучно, сдерживая стоны, только ужасно скрипела кровать. Потом Папаи крадучись возвращался в свой угол. Ни у нее, ни у него никогда не было собственной комнаты. Когда такая возможность появилась, они пустили квартиранта: денег на хозяйство не хватало, и даже мизерная прибавка была нелишней, но квартирант не платил, и избавиться от него им удалось только ценой больших усилий. Случалось, что в какую-то из маленьких комнат въезжал бедный родственник, и выкинуть его оттуда тоже было не так-то просто. Комфортно г-же Папаи спалось только на купленном в Лондоне диване с зеленой обивкой, который одним движением превращался в кровать – и на чудо это тогда дивились все родственники.
Кто-то тихо засмеялся. На полу на матраце лежал полуголый светловолосый парень, то есть скорее даже сидел, опершись спиной о стену и подсунув подушку под поясницу; из-под бедуинского одеяла торчали длинные волосатые ноги, на впалом животе лежала гитара, и он тихонько бренчал на ней какую-то мелодию. Завидев г-жу Папаи, он просиял.
– Целую ручки! – сказал он в той же манере, в какой дети здороваются на лестнице, и шаловливо заулыбался.
При виде его худобы г-жа Папаи первым делом подумала, что его надо бы накормить.
– Что это ты играл? Баха? – спросила она, только чтобы что-то спросить. – У вас тут театр был?
[58] – добавила она, но дальше пройти не решилась; даже притом, что на нее вдруг накатила страшная усталость, ей очень хотелось накормить этого лохматого молодого человека, друга ее сына, расставить по местам стулья, подмести в комнате, застелить постели, проветрить, пропылесосить ковер и вообще навести порядок в этом безумном беспорядке, но у нее не было на это сил. Она рухнула на ближайший стул в полном изнеможении. Юный блондин как будто готовился к долгому разговору: он вежливо положил гитару на паркет, и это медленное, сделанное с лишними усилиями движение, ради которого ему нужно было перегнуться через весь матрац, привлекло ее внимание к неподвижному телу, лежавшему рядом с ним под простыней. Из-под простыни выглядывали лишь две грязные ступни.
