«Дорогая товарищ г-жа Папаи, – мягко проговорил Йожеф, – в том-то и состоит моя цель – и в ходе этой нашей встречи я подал, наверное, тысячу знаков в доказательство этого: восстановить доверие между нами. Доверие, которое выдержит любые потрясения. Ведь цель у нас общая – борьба за правду и справедливость». Это был тактичный намек на расшитую народным узором скатерть, которую он, правда, купил для г-жи Папаи не на свои деньги, но, в конце концов, никто ведь не заставлял его задабривать этим подарком так называемого секретного сотрудника. Естественно, товарищ Дора даже не догадывался, что г-жа Папаи эту скатерть передарит, причем она уже знала кому, отличный будет подарок, когда она, даст бог, увидит в Тель-Авиве свою семью в ходе оплаченной этими заказчиками поездки, оперативные задачи которой – у г-жи Папаи не было на этот счет никаких сомнений – находились в общем-то за пределами ее возможностей; она, конечно, дойдет до конца и все сделает, но вряд ли попадет на сионистский конгресс, чему на самом деле она радовалась, потому что каждая клеточка ее существа восставала против этих «националистских камланий», зато она по крайней мере побудет с людьми, которых любит, а им эта скатерть с традиционной венгерской вышивкой «матьо» доставит огромное удовольствие. Вообще г-жа Папаи к вещам не привязывалась, при первой же возможности избавлялась от них, а если нет, то они исчезали в каком-нибудь узле, потому что выбрасывать она ничего не выбрасывала. Еще в детстве она усвоила от матери, что не надо делать из вещей фетиша, – от матери, которая, притом что они были небогаты, регулярно приглашала домой ребятишек с улицы, варила им какао со взбитыми сливками и не раз, повинуясь внезапной прихоти, дарила кому-нибудь из них туфли или платья своих дочерей; если же в этот момент она вдруг замечала печаль на лицах собственных детей, то пускалась в долгие рассуждения о том, что скоро над человечеством забрезжит заря коммунизма, а пока они должны подавать всем пример. Нет, вещи для г-жи Папаи особой ценности не имели; при виде подарка на день рождения глаза ее засверкали, этикет как-никак, но это только потому, что она поняла, какой замечательный подарок скоро получится из этого подарка.
Товарищ Сакадати уже некоторое время беспокойно ерзал на своем месте, что-то ему хотелось сказать. Товарищ Бейдер легко дотронулся под столом до колена своего коллеги, и товарищ Сакадати ошибочно воспринял прикосновение как знак поощрения, тогда как товарищ Бейдер, напротив, таким неформальным способом давал понять, что затянувшаяся встреча окончена; и вот теперь, наверное, из-за того, что Сакадати так долго держал при себе то, что ему хотелось сказать (он же молчал, пока двое его коллег беседовали с г-жой Папаи – то благодушно, то как два строгих экзаменатора), Сакадати прямо-таки прорвало, и он с пылкостью, свойственной разве что школьникам, напомнил г-же Папаи, какими теплыми и задушевными были их первые встречи, ведь тогда этот разведенный вьюноша сорока двух лет, совершенно одинокий, если не считать довольно жалких случайных эксцессов, в какой-то момент абсолютно превратно истолковал неприкрытую непосредственность, с которой г-жа Папаи при первом же их знакомстве попросила прощения за то, что она, когда это возможно, со всеми на «ты»; и это Сакадати определенно понравилось, пускай и пришлось отклонить ее попытку, и в дальнейшем они оставались на «вы», но и здесь тоже присутствовала своя эротика, ибо тогда и еще некоторое время после этого товарищ Сакадати, которому всегда нравились дамы старше него, все-таки надеялся по-детски – пусть это и строжайше запрещалось всеми правилами – на какие-то более интимные отношения. Теперь же, сознавая, что отныне они будут встречаться гораздо реже, а то и вовсе не будут, потому что товарищ Дора принимает у товарища Бейдера руководство г-жой Папаи и с этого момента обработка материалов г-жи Папаи будет находиться в исключительной компетенции товарища Доры, Сакадати совсем пригорюнился. И хоть пожаловаться на недостаток работы он не мог – дел у него было воз и маленькая тележка, весь Ближний Восток на нем, хоть он не знал ни арабского, ни иврита, да и с английским было так себе, пусть он и сдал экзамен заведомо благосклонной комиссии, тяжкий груз взвалил он на себя, особенно в нынешний взрывоопасный момент, – все же он едва сдерживал по-прежнему прорывавшуюся в голосе страсть, когда напоминал г-же Папаи, как она умеет очаровать, втереться в доверие к людям, и когда потом заговорил о перспективах, которые их общее дело – борьба с международным сионизмом – может открыть перед ними в не столь отдаленном будущем. Несколько преувеличив, он добавил, что работа г-жи Папаи приносит неоценимую пользу Народной республике, принимая во внимание ее редкое знание языков и полную приключений жизнь, а затем с его уст сорвались еще и такие слова: мол, высокопоставленные советские товарищи тоже с похвалой отзываются о материалах, которые они готовили как раз на основании обзоров г-жи Папаи, – но на сей раз Бейдер не стал довольствоваться легким похлопыванием по колену, а (улыбнувшись г-же Папаи) просто пнул его со всей мочи по щиколотке.
«Пора на барщину!» – провозгласил он в порядке извинения с кислой улыбкой и, демонстративно взглянув на часы, встал. Слово «барщина», robot, он произнес немного по-русски, и получилась «работа». Но не только из-за работы он столь внезапно вышел из-за стола. На самом деле он страшно перепугался, как раз в этот момент заметив, что в «Ангелику» зашел, в сопровождении ослепительно красивой девушки, известный своей оппозиционностью и пользующийся большим авторитетом на Западе писатель; а он знал из регулярно стекавшихся к нему различных донесений, в которых благонадежность г-жи Папаи если и не ставилась под вопрос, то, скажем так, оставалась на повестке дня, что ее дети поддерживают очень тесные связи с определенными кругами будапештской интеллигенции, и испугался, как бы г-жа Папаи тоже не заметила вышеназванную фигуру. Нужно было любой ценой избежать их взаимных приветствий; он проклинал себя за то, что они вообще пошли в эту «Ангелику», которая, как всем известно и о чем можно прочитать в многочисленных донесениях, была у этого писателя в силу близости к дому излюб ленным местом для свиданий. Миклош тут же по-солдатски вскочил из-за стола и решительно посмотрел на часы. Какое забавное зрелище представляли собой эти кавалеры, когда они все трое, и впрямь как три робота, внезапно поднялись и одновременно посмотрели на часы! Десять минут пятого
[8].
Г-жа Папаи повязала на шею шелковый платок и уже на улице, где по-прежнему кружился легкий снег, хорошенько застегнула пальто, поглубже натянула вязаную шапку и направилась пешком по плавно взбирающейся вверх улице Баттяни в сторону площади Москвы, точнее, в сторону Дома ветеранов им. Ференца Рожи, где в крохотной гостиной их квартирки ее ждал безумный муж, бывший г-н Папаи: он стоял, сгорбившись в дверях, и, терзаемый тяжкими предчувствиями, ошалело дрожал от тревоги.
Попытка
Два молодых человека просидели в коридоре уже добрых полчаса. На четвертый этаж они поднялись на лифте. Из-за дверей с мягкой обивкой доносился звук пишущих машинок, по которым усердно колотили чьи-то пальцы, – видимо, там жила своей жизнью большая контора; по облицованному деревом коридору проносились секретарши – все, конечно же, на шпильках – с документами на подпись в руках, иной раз рысцой пробегал пузатый господин в плохом костюме и при галстуке, а время от времени откуда ни возьмись появлялась фигура в военной форме с кобурой на боку; все ходили туда-сюда, занимались своими делами, как будто не замечая двух молодых людей. Других ожидающих в этом отделанном деревом коридоре не было – наверное, он и не предназначался для ожидания, и это казалось странным, потому что молодые люди все равно испытывали чувство, возможно необоснованное, что за ними следят, что вся эта суматоха – лишь поставленный ради них спектакль, а длительное ожидание – не что иное, как время для наблюдения за ними, хоть они и гнали от себя эту мысль, хоть и смеялись над ней, полагая, что ожидание здесь в порядке вещей, потому что контора есть контора. Правда, когда сильно лысеющий молодой человек прошел перед ними во второй раз, в них все же проснулось смутное подозрение, и хотя они делали вид, что вне и выше всего этого, в душе зародилось это unheimlich
[9] чувство, для которого и слова-то на своем языке не подберешь, это мистическое ощущение, будто за тобой тут следят даже стены. А может, за ними не и следили, а только хотели, чтобы они почувствовали, что следят. Ведь они хоть и по отдельности, но пришли вовремя, и хотя понятно, что не стоит ждать от чиновников, на которых изо дня в день наваливается такое чудовищное количество бумажной работы, чтобы они немедленно приняли любого, кто бы ни зашел с улицы, все-таки если это контора, куда их позвали к определенному часу, то к чему тогда это долгое ожидание?
