– Да, можно и так сказать. Это называется большой любовью.
Дора расплылся в улыбке, которую г-жа Папаи поняла превратно. А Доре внезапно пришло на ум определение любви, согласно которому она была не чем иным, как «эмоционально окрашенной тягой к совместности» – ни больше ни меньше; когда на выпускном экзамене профессор, читавший у них разведдеятельность, с серьезным видом спросил его об этом, он не смог договорить, потому что его разобрал смех. По счастью, экзаменатор тоже был не лишен чувства юмора, и Дора получил «отлично». Г-жа Папаи, превратно истолковав улыбку на лице старшего лейтенанта, добавила, как будто оправдываясь:
– Моему брату было почти шестьдесят, а ей всего двадцать шесть, брат хоть и был тот еще донжуан, на этот раз влюбился, все это происходило в кибуце, огромная всепоражающая страсть, с первого взгляда, этого не заметил только тот, кто не хотел замечать. Брат прямо на второй день выбрал ее для себя из всех митнадвим, а через полтора года был уже мертвый.
– Из кого?
– Из добровольцев. Жена у него была женщина холодная. В больнице не могла даже обезболивающую свечку своему мужу поставить. Я должна была засовывать все эти свечки в задницу своему дорогому брату. У него были жуткие боли. Рак кишечника.
Г-жа Папаи произнесла «жуткие боли», словно бы лелея эту боль, и у Доры возникло ощущение, будто она и себе желает подобного. Впрочем, будучи опытной медсестрой, окончившей американский университет в Бейруте, обо всем, что относится к телу, она умела говорить с поразительной объективностью.
– Я убеждена, – сказала г-жа Папаи, – что эта вспышка большой любви была уже предчувствием болезни. Брат был очень, ну очень хорош собой. Он, конечно, тоже был сионист. Но на него я не могла из-за этого сердиться. Мы с ним никогда о политике не говорили. Все были влюблены в моего старшего брата. Все до одного.
Дору всегда изумляло, как точно выражается г-жа Папаи, когда ее речь лишена эмоций. В такие моменты у нее как будто даже исчезал акцент, никаких претензий к ее венгерскому предъявить было невозможно. Будучи квалифицированной медсестрой, она точно знала, что происходит в организме человека, когда он находится при смерти.
– В психологии это еще называют Torschlusspanik, – тихо заметила г-жа Папаи. – Они приезжали в гости ко мне в Будапешт. Тогда я и познакомилась с Пэт.
– Ой, фотография! – воскликнул старший лейтенант Дора и вынул из кармана завернутую в целлофан карточку. – Чуть не забыл.
С фотографии смотрела довольно невзрачного вида девушка – по крайней мере, Доре она не понравилась, – вдобавок еще и блондинка, с мясистым носом; однако нужно признать, что взгляд у нее был открытый и смелый. Г-жа Папаи забрала у него фотографию, вынула из целлофана и бросила на нее нежный взгляд. Прислонила карточку к стоящей на столе вазе, в которой красовался только что полученный от него букет.
– Пэт. Думаю, расстояние тоже сыграло свою роль.
– Торшус… вас?
[83] – спросил Дора и потянулся за блокнотом.
– Боязнь закрывающихся ворот. Это когда мужчины чувствуют, что уже не возбуждают желания в каждой встречной женщине. Что песенка спета.
Дора начал усиленно изучать край ковра, г-жа Папаи покраснела, сообразив, что слишком далеко зашла. Насколько откровенной она могла быть в том, что касается любовных или сексуальных увлечений других людей, настолько же скрытной она была в отношении собственных чувств. Кто-кто, а г-жа Папаи знала, что такое любовь, которую расстояние делает невыносимой. И все же перед ее взором предстал не Том – неуклюжий блондин, английский солдат, сидящий в своем купальном костюме на парапете пляжа в Александрии, а Папаи – как он стоит в кальсонах на табуретке перед ванной, выпятив волосатый живот, с привязанной к газовой трубе веревкой на шее, и смотрит на г-жу Папаи, рывком распахнувшую дверь в квартиру. Какое-то предчувствие заставило ее примчаться домой с работы.
– И она умная девушка, да?
Дора откашлялся: как раз рано утром он пробежал скверные черновые переводы, наспех подготовленные одним из его коллег. Русский он знал довольно хорошо, немецкого тоже кое-как нахватался еще в ГДР, в казарме, а английский у него, увы, хромал, что несколько препятствовало его продвижению по службе. «Как-нибудь объясниться смогу!» – хвастался он перед коллегами, но это было преувеличением. В чужом городе он не сумел бы даже спросить, где находится вокзал. Что-то его смущало в этих бесконечно длинных письмах, но он не мог определить, что именно. Наверное, следовало бы прочитать их внимательнее.
– И вы, товарищ, действительно думаете, что это правда – что она вхожа в высшие круги канадской политики, как она пишет?
– Мне Пэт никогда не стала бы врать, – быстро ответила г-жа Папаи, и внутри у нее все сжалось. Ей хотелось сменить тему, но сделать она ничего не могла, это прерогатива старшего лейтенанта. Хотя они никогда об этом не говорили, Дора был настоящим начальником г-жи Папаи, и решения принимал он. Тут им приходилось проявлять осмотрительность, ибо игра состояла в том, чтобы изображать, будто они сблизились благодаря своим убеждениям и общаются на равных.
Папаи снова был в больнице, поэтому они и смогли встретиться в доме ветеранов. Он получил место в Липотмезё, и г-жа Папаи совершала туда ежедневные паломничества, чтобы делать с ним гимнастику. Она взваливала себе на спину причитающего Папаи и вытягивала его: антидепрессанты вызвали атонию кишечника, из-за чего он страдал от постоянных запоров. Лекарство, которое он принимал от глазной болезни, дало осложнения на сердце, да и Паркинсон тоже плохо уживался с душевной болезнью. Дора даже представить себе не мог, скольких трудов стоило поддержание жизни Папаи. Как и того, что такое жить с сумасшедшим. В крошечной квартирке на втором этаже, где больной Папаи жил со своей супругой, в декабре стоял вечный полумрак и свет приходилось зажигать еще до обеда. Вдоль одной стены стояла омерзительная типовая мебель.
– И что, неужели этот Трудо на ней женится?
– Трю́до. Пьер Трюдо. Мне Пэт врать не стала бы, на это она неспособна. У ее семьи очень большие связи.
– Мне эта история кажется какой-то мутной, – сказал Дора и сделал глубокий вдох. Он так и не завел речь о том, о чем ему хотелось бы. В конторе они втроем ломали голову над письмами этой канадской девушки, передавали их из рук в руки, то и дело повторяя друг другу, что по этой наводке можно было бы поймать большую рыбу, если все это правда. Послали бы к ней г-жу Папаи, а там бы посмотрели.
Но здесь-то и была загвоздка. Хотя сейчас он пришел к ней даже не поэтому. Он еще больше укрепился во мнении, что г-жа Папаи достала эти письма от канадской девушки исключительно в качестве предлога для того, чтобы навестить свою дочь, которая жила в Нью-Йорке, – это был жест крайнего отчаяния. И никакой беды в этом не было бы, потому что за дочерью они установили постоянное наблюдение еще в Пеште, она находилась под прицелом спецслужб, за границей явно пользовалась своими связями со здешней оппозицией, и г-жа Папаи, пожалуй, могла бы собрать на этот счет полезную информацию, но эта Пэт Гейм… На которой якобы хочет жениться канадский премьер… Которая не вылезает из больниц, живет на снотворных и целыми днями ревмя ревет по своей утраченной любви – старшему брату г-жи Папаи… Дора свято верил, что это тупик. Но сказать этого он не мог.
