– Давайте, – сказал Дора тоном несколько хмурым и к многословию не располагающим, но все же с некоторым сочувствием в голосе.
– На Рождество приедет из Москвы моя дочь.
«Знаем мы эту ось Нью-Йорк – Москва, – довольно злобно подумал старший лейтенант Дора. – Даже так: знаем мы эту ось Тель-Авив – Нью-Йорк – Москва. Эти евреи всегда найдут, где солнце ярче светит. Куда ни упадут, всегда приземляются на ноги». Он бы, например, тоже с удовольствием съездил в Нью-Йорк. И это ему еще удалось подавить ехидную усмешку, хотя в подпитии она у него иной раз и пробивалась, потому что в конечном счете он был тип довольно завистливый; ему, конечно, нравилась авантюрная, секретная, конспиративная сторона его работы, потому что, глядя на прохожих на улице, он мог почувствовать себя маленьким божеством, однако он довольно сильно ненавидел самого себя именно из-за своей испепеляющей душу профессии, правда толком этого даже не осознавая. И лишь все чаще наваливавшееся безразличие напоминало ему, что что-то в его жизни не так.
– И тогда мне нужно будет убраться в квартире. А в такие моменты сын сбегает из дома.
– Отлично! – сказал старший лейтенант Дора. – Поздравляю, идея превосходная. И тогда вы на пару минут впустите в квартиру наших людей.
– Только пусть не опаздывают.
– Нет, товарищ, они придут как смерть, когда им назначено.
Он поднялся.
– Так чаю вы, значит, не хотите? – робко спросила г-жа Папаи.
– Но перед тем как осуществить акцию, мы еще раз основательно все обсудим, – ответил Дора. – Через три дня, здесь же. – Он даже не дал себе труда как-то откликнуться на вопрос г-жи Папаи. – Меня ждут. Наш разговор немного затянулся.
В его голосе невозможно было не уловить упрека.
2
Сердце бешено колотилось.
Она не знала, позвонить ли ей или открыть дверь своим ключом.
Одно другого не лучше. Она пришла без предупреждения, потому что сын так и не взял трубку. Но, может, это и хорошо.
– Мама! – На нее смотрел сын, всклокоченный, в одних трусах. Он вышел в прихожую на звук ключей и столкнулся лицом к лицу с матерью. – Так рано? – Они смотрели друг другу в глаза, и это было все равно что вглядываться в свои собственные. В глазах матери он увидел что-то еще, но не мог понять, что же именно. Наверняка что-нибудь с отцом, или с младшей сестрой, или со старшей, случилось что-нибудь страшное, надо немедленно что-то делать, срочно кого-то спасать, лезть вверх по отвесной скале или прыгать в пропасть, один черт.
– А ведро-то ты зачем принесла, прости господи?
Мать так и стояла с ведром у входа, на площадке панельной многоэтажки.
– А здесь есть ведро?
– Понятия не имею.
– Ну вот затем и принесла.
Сын отошел от двери – с лестницы потянуло уличным холодом. Г-жа Папаи сразу прошла на кухню. Стол там был завален объедками, которые несколько дней никто не убирал.
– Ну и бардак! – сказала она брезгливо и тяжело вздохнула. Не снимая пальто, она села на какой-то стул там же, где стояла, не выпуская из рук тяжелую хозяйственную сумку, до отказа набитую консервами и другой едой.
– Ты же не собираешься прямо сейчас убираться?
– Как раз сейчас и буду.
– Не самый удачный момент, в третьей комнате еще спят.
– У тебя опять гости?
– Дюри с Майей. Пойдем, я тебе чай сделаю.
– Да некогда мне.
В голове у г-жи Папаи начали мелькать мысли. Ну если не мелькать, то роиться. Она попыталась заново прокрутить в уме весь разговор с куратором
[85].
– К тебе сестра послезавтра приезжает. Нельзя принимать ее в этой помойке.
