Сын исчез в своей комнате, потом вернулся. Некоторое время он смотрел на погруженную в свои мысли мать, а потом сел рядом с г-жой Папаи на потертый зеленый диван, который был куплен двадцать лет назад в Англии и который давным-давно надо было выкинуть. А каким современным и модным он тогда считался! Родственников он приводил в изумление. В спинке, которая для этой цели переворачивалась, можно было хранить белье. Спать на сбившемся комками матрасе стало уже невозможно, перетягивавшие его крест-накрест ленты провисли, но ни у кого не хватало духа выбросить этот родовой символ, равно как и два шедших с ним в комплекте кресла с ободранными подлокотниками. Когда этот зеленый диван только купили, младший сын мог целиком втиснуться в ящик для белья – правда, с большим трудом. Тем временем он надел синий махровый халат с белыми полосками – халат был на два размера больше, чем нужно, подол волочился по полу, а когда он рисовал, рукава приходилось закатывать. Изначально халат купили отцу в эпоху его особой дородности, когда, при весе 115 кг, он еще состоял, как он любил выражаться, «членом общества зеркальных яиц», потому что (та-да-дам!) видел собственные яйца исключительно в зеркало. Членов в обществе было двое – он и один из его немногочисленных друзей. Хотя, пожалуй, «немногочисленных» тут поэтическое преувеличение. Общество они составляли вдвоем с его единственным другом. Надо добавить, хоть Папаи и не мог этого знать, что этот его друг, с которым он некоторое время работал в одной редакции, тоже писал о нем в своих донесениях. И о нем тоже. В его оправдание стоит сказать, что о Папаи он отзывался благоприятно. Словом, эта шутка про общество зеркальных яиц входила в основной репертуар Папаи. Он с детства собирал шутки себе в блокнотик. Все считали Папаи человеком с бесподобным чувством юмора.
Сын попытался было обнять маму, но почувствовал, как напряглось ее тело.
– Они еще спят.
Ее лицо застыло от тревоги. Морщины стали глубже, тонко очерченный нос торчал как клюв, губы сжаты. Сколько забот у бедняжки! Вечно она о ком-то беспокоится.
– Ты бы сходил в больницу. Сделать с ним гимнастику. И вымыть. Они его не моют. У меня уже сил нет. Эйн ли коах.
Последнее она произнесла только про себя, для себя. В минуты усталости, измождения, отчаяния она невольно переходила на иврит, сама того не замечая. Так два года спустя, на смертном одре, в больнице, в морфийном забытьи она неожиданно сядет на кровати и откроет глаза. Соседка по палате – уже потом, когда завернутое в простыню тело г-жи Папаи спустили в прозекторскую, – весело рассказывала ее сыну, который как раз собирал материнские вещи по ящикам больничной тумбочки, что тем вечером, шутки ради, просто чтобы проверить, она крикнула в сторону лежащей в беспамятстве г-жи Папаи: «Шма Исраэль!» – и глаза г-жи Папаи открылись, она села на кровати. Хотя в тот момент была уже мертва.
С кухни послышался звон посуды, и г-жа Папаи бросилась из гостиной, словно львица, заслоняющая собой своих детенышей.
– Оставь! Оставь! – закричала она копошащейся на кухне молодой женщине, которая с улыбкой к ней обернулась.
– Вчера мы очень поздно пришли. Не сердись, что мы так все оставили. Я все сейчас сделаю.
Г-жа Папаи ослабла от этой обезоруживающей улыбки. Молодая женщина действовала в тесной кухне так стремительно и бесшумно, что г-же Папаи было просто не подойти к раковине.
– Сейчас сварю кофе, – сказала молодая женщина.
– Не нужно, – ответила г-жа Папаи.
– Опять этот блядский снег! – донесся из недр квартиры хрипловатый голос. Поэт, натянув только брюки, вышел из третьей комнаты – босой, с голым торсом, почесывая бороду: он был невысокий, грудная клетка немного птичья, и спина сгорблена, ключицы прямо-таки нависают над худой волосатой грудью, но плечи по-мужски мускулистые. Почесываясь, он остановился в дверях гостиной.
– Слушай, – начал поэт, – я тут решил презентовать сегодня суп из седла косули. Ну не здесь, а в Адилигете
[86]. А где эта поганка?
Характерным для него движением он протянул левую руку через правое плечо и почесал лопатку. Чесался долго, с наслаждением.
– Деньги-то у нее.
– Да? – спросил сын г-жи Папаи, и во рту у него собралась слюна. – Суп из седла косули?
– Мясник на Баттяни обещал отложить для меня кусок. Туда нам надо попасть к четырем. А к супу из косули я подам отбивную в сухарях, картофельное пюре с мускатным орехом и зеленый горошек на сливочном масле со свежей петрушкой. Вот на чем я остановился. Девушки еще что-нибудь сообразят. В пирожных я ничего не смыслю. Это уже высокое искусство.
– Но каким образом?
– Не здесь, в Адилигете. Там по крайней мере настоящая плита. Но сначала заглянем в «Лебедя». И потом уже потащимся в Буду, на улицу Режю. Где эта дохлятина?
Собрания редколлегии поэт почитал за святыню. На некоторые встречи он, бывало, опаздывал на несколько дней, если не на неделю или больше, на некоторые мог вообще не прийти – естественно, их не отменяя, зато на редколлегиях «Беселё» объявлялся с точностью Биг-Бена и аккуратным женским почерком правил до последней запятой вверенные ему рукописи. В конце улицы Режю уже полгода стоял вагончик дорожно-ремонтного предприятия, из крошечного окошка которого сотрудники Министерства внутренних дел фотографировали всех, кто приходил в адилигетский дом. Сиих своих намерений они не скрывали, и направлявшиеся в дом люди иной раз даже махали им рукой. Набившиеся в тесный вагончик секретные сотрудники служили вечным предметом для шуток. Видимости ради они даже вскрыли на одном участке разбитый асфальт, чтобы был повод производить дорожные работы.
– Где мои сигареты? Где мартышка?
– Майя? На кухне. Они там с мамой.
– Тогда я прихорошусь.
– Рождество будет снежное, ты разве не рад?
Поэт оглянулся.
– Черта с два будет. Ничего ты в этом не понимаешь. – И он снова исчез в задней комнате, где сын г-жи Папаи перевидал в свое время столько семейных сцен. Когда родители дрались, точнее, когда мать колотила отца, потому что он не давал поставить себе клизму и маслянистая вода выливалась из груши прямо на постель. Заслышав шум, он вбегал в комнату и прижимал отца к кровати, а тот, как раненый зверь, извивался у них в руках на мокрой простыне.
Поэт, хотя по нему было трудно это сказать, любил принарядиться. Черный костюм, отглаженная белая рубашка и серый галстук составляли его любимый наряд. Сейчас он, ругаясь вполголоса, искал в одной из лежащих на полу сумок свой серый галстук в сиреневую полоску.
Г-жа Папаи беспомощно и в то же время восхищенно наблюдала, как под руками молодой женщины едва ли не сами собой образуются кристальная чистота и порядок. Ее охватил какой-то паралич, пересилить который ей стоило большого труда. На плите уже клокотал кофейник, Майя одним движением протерла пластмассовый стол, подмела пол и крикнула с кухни:
