– Я хочу кофе, – сказал в этот момент третий, заставив г-жу Папаи пробудиться от грез. Он проследовал за ней на кухню.
– Несильно, однако ж, большая, – заметил он по-свойски и подчеркнуто встал прямо в дверях, пока г-жа Папаи зажигала газ.
– К сожалению, есть только растворимый, – развела руками г-жа Папаи.
– Идеально, – вежливо ответил мужчина, молча глазея по сторонам.
– С молоком?
– Нет-нет, ничего не надо, и ни крупинки сахара! – весело отозвался он, и г-жа Папаи посмотрела на него взглядом опытной медсестры. Цвет лица у него так себе. Кожа припухлая, синие круги под глазами. Он был после длинной ночной смены, обычное для него дело.
– На голодный желудок без молока и сахара не рекомендуется, – тихо предупредила г-жа Папаи. Мужчина только покачал головой, в его нетерпеливом движении был даже как будто оттенок угрозы, он вел себя так, словно ему на самом деле не хочется сейчас разговаривать, но в то же время широко, натянуто улыбался. Улыбка прямо-таки застыла у него на лице. Г-жа Папаи какое-то время стояла у плиты в крошечной кухне, потом присела на табуретку. Она пыталась тайком прислушаться к доносящимся из комнаты шорохам и негромким репликам. Вскоре над плечом стоящего в дверях мужчины показалось небритое лицо того, что в берете.
– Прошу прощения, товарищ, можно мне от вас позвонить? – спросил он.
Г-жа Папаи кивнула.
– А где телефон?
– В комнате моего сына.
– Спасибо. Я оплачу разговор.
– Нет-нет, это лишнее, звоните себе спокойно. Вы же не в Америку, правильно я понимаю?
И сразу пожалела, что это слово сорвалось у нее с губ. Вода закипела, г-же Папаи хотелось выглянуть в коридор из-за стоящего в дверях мужчины, но сделать этого она не могла – лишь замялась неловко на некоторое время, совсем забывшись.
– Вода кипит, – произнес мужчина. Г-жа Папаи только сейчас заметила, что он грызет спичку: она перемещалась у него из одного уголка рта в другой, потом обратно.
– Может быть, слишком крепкий, – проговорила она в порядке извинения, и мужчина, уже потянувшись за чашкой, рассмеялся.
– Главное, чтоб было вредно, милостивая госпожа, главное, чтоб было вредно.
4
Вот он стоит в ванной – скелет, обтянутый иссохшей плотью. Загребает руками, как свалившийся на спину паук. Топили еле-еле, в просторной ванной было зябко и влажно, стояла удушающая вонь. В высоко расположенные окна свет почти не проникал, внутри царил полумрак. Иногда в начале процедуры Папаи, крепко ухватившись за сына, яростно, до боли бился лбом ему в лоб. В таких случаях сын смотрел на него в упор, как стоглазая муха, и это помогало: от его взгляда отец как-то утихомиривался. «Я как укротитель какой-то», – думал сын. Рядом на сушилке висели пластмассовые утки, вдоль стены стояли фарфоровые утки, в углу – стеклянные утки: на них пеной засохла моча, из них несло выделениями диабетиков, паралитиков, радикулитников. Отец стоял перед ним в ванной, как вознесенная на пьедестал мумия, мокрые волосинки змеились, как глисты, по животу и спине. На дне большого деревянного сундука валялось грязное постельное белье, чуть дальше на полу лежал разорванный матрас, весь в пятнах мочи и крови. К стене были привалены запутавшиеся друг в друге костыли с обтянутыми грязной марлей подмышечными упорами и стоптанными на разные стороны розовыми резиновыми наконечниками. Рядом с ванной стоял гнутый железный стул с облупившейся белой краской – на случай если кому-то захочется принять сидячую ванну, к нему были приварены поручни. Будто какое-то средневековое орудие пыток.
Он основательно намылил старику спину и ляжки, руки, подмышки, пальцы и уши – две маленькие резиновые покрышки.
Этот хнычущий, трепещущий объект, этот расколотый надвое человек и был его отец. Он порождение его чресл. Трудно было представить, что он – продолжение этого нечто. Заслышав внезапный шум, Папаи робко оглянулся, инстинктивно прикрыв пипиську дрожащей рукой. Пиписька была без крайней плоти и на холоде совсем съежилась. С громким скрипом открылась наружная дверь, и кто-то заглянул в другое помещение – в предбанник, где рядком располагались сортиры с отпиленными наполовину дверями. Было слышно, как вошедший, насвистывая, справляет малую нужду, а потом, смачно рыгнув, усердно захлопывает все двери. Папаи испуганно втянул шею, как будто его били, и потерял из-за этого равновесие – в последнюю минуту его подхватил сын. Скелет этот был страшной тяжести. За десять минут до того в палате он набивал отцу рот дрянной пересоленной ветчиной, подхватывая тонкие ломтики прямо из свертка, а отец тем временем колотил его по плечу своим слабым кулаком, колол и тыкал жалящим взглядом. Он, по-видимому, забылся в исступлении, но забылся осторожно – ровно настолько, чтобы сын его не бросил и не ушел. И вот теперь он стоял в ванной, в кои-то веки без очков, глядя в никуда осоловелым, растерянным взглядом, и лишь жалобный ужас читался в его карих глазах. Тело, с которого страх сгрыз все мясо, человеческими словами не описать. Неделями он таскал в себе свои шлаки, отчего живот становился тугим, как барабан, и круглым, как резиновый мяч. Внизу, словно горло стянутой кошелки, виднелся давний шрам от вырезанной грыжи, еще ниже – лиловато-коричневые чресла, прикрытые синевато-серыми волосами. «Может, надо еще и клизму ему сегодня поставить», – подумал сын, и его передернуло. Хрупкая, как пергамент, кожа отца словно отделилась от плоти, мышцы болтались, а коленки были блестящие и белые, будто майолика.
Сестрам было некогда мыть Папаи, и он сильно вонял, распространяя вокруг сладковатый запах разлагающейся плоти. Глубокая эмалированная ванна из чугуна стояла совершенно случайным образом, прямо посреди помещения, как давно не застилавшаяся кровать в дешевых номерах. Дверь в ванную сыну закрыть не удалось, несмотря на то, что он и не обрадовался бы, если бы к ним кто-то ввалился, и когда, заслышав шум извне, он тоже на какое-то мгновение обернулся, его окатило водой из душа, который он держал в руке, да так, что он вымок до нитки, – это его разозлило, и в отместку он начал еще сильнее тереть мыльными руками сгорбленную спину отца. Будто наказывал его за что-то, в чем тот не был виноват. Туалеты с дверями-половинками перед ванной; «Справлять нужду на публике – какой-то концлагерь!» – пришло ему в голову, когда он загонял Папаи в ванную. Наконец он аккуратно выдавил себе на ладонь блестящую маслянистую капельку шампуня «WU-2» из желтого флакона и размазал ее по отцовскому неровному черепу, на котором теперь уже реяли лишь несколько седых волосинок. У сына была густая курчавая грива, и ему совсем не хотелось вот так же облысеть. Опять кто-то вошел и, повозившись у одной из дверей, с громким сопением уселся на унитаз: он пердел и натужно стонал, эти звуки отражались эхом от покрытых кафелем стен, а сын тем временем тер банной рукавицей опавший зад Папаи. Отец стыдился своего ужасно обезображенного тела, но пришлось покориться. «I would prefer not to», – сказал он, цитируя своего любимца Бартлби
[87], перед тем как раздеться, и на лице его мелькнула слабая мерцающая улыбка, хотя что тут поделаешь, раздеть он себя дал, но в качестве последнего протеста не хотел разгибать спину, а непрестанную дрожь в руках он не смог бы унять, даже если бы захотел. Наконец сын взял больничное махровое полотенце и вытер этого гигантского младенца.
