Он спросил моего мнения насчет того, не вернуться ли ему в Венгрию насовсем. Этот вопрос занимает его главным образом потому, что у него две дочери, которых он воспитывает в ином духе, чем там принято в школах (антивоенный настрой, полное вегетарианство, против изучения Библии и т. д.). В ответ он не получил от меня ни да ни нет, но я задала ему разные вопросы, из которых можно было понять: как у человека, который «отказывается от военной службы по соображениям совести», у него могут быть проблемы и в Венгрии, при воспитании дочерей он точно так же может войти в противоречие с нашими воспитательными принципами.
О, если бы я мог сейчас спросить свою мать, что она подразумевает под «нашими воспитательными принципами»! Кстати, в разговорах с этим возможным объектом вербовки больной вопрос «какой родине ты сохранил бы верность?» тоже всплывает, его задал Ш. в ходе допроса офицер Шабака, – да, об этом я у мамы тоже спросил бы. Из имени проводившего допрос офицера наша недремлющая наблюдательница заключает, что «это, вероятно, всего лишь псевдоним». Мама входит во вкус шпионской работы. Вот что произошло во время третьего разговора между г-жой ПАПАИ и Ш., когда «Ш. несколько оттаял»; между прочим, маму ничуть не смущало, что Ш. – член правления Лиги прав человека, председателем которой был как раз ее отец, мой дед. Во всяком случае, в ходе разговора Ш. делит венгерских коммунистов на две группы, по сути указывая на одну из важнейших опор, обеспечивавших устойчивость кадаровского режима:
Родственники Ш. живут в Пеште, и некоторые из них, по его мнению, «искренние коммунисты», а некоторые – «неискренние». Поскольку он лично антисионист, ему поневоле пришлось вступить в спор с друзьями его родственников, когда он на три дня приезжал в Будапешт, чтобы сделать себе венгерское гражданство. О венгерской полиции у него сложилось на удивление хорошее впечатление, поскольку с ним лично они были «любезны и предупредительны». Несколько оттаяв (наверное, в ходе нашего третьего разговора), Ш. рассказал, что сразу после его возвращения в Израиль его пригласили в тель-авивский Шабак (Министерство внутренних дел) и некий З. М. (это, вероятно, всего лишь псевдоним) долго расспрашивал его, зачем ему гражданство социалистической Венгрии и что было бы, если бы его стали допрашивать в Пеште о военных секретах, – кому бы он остался верным, Израилю или Венгрии? По словам Ш., ответ он дал недвусмысленный: он против любой военной службы и не обсуждает эти темы ни в Израиле, ни где-либо еще, более того – поскольку он в этом ничего не понимает, он и не может обсуждать все это ни теоретически, ни практически. У Ш. возникло ощущение, что это, наверное, не последний такой допрос, хотя с тех пор прошло уже несколько месяцев.
Но мать способна организовать не только такие, вроде бы незначительные, встречи, она ведь хорошая девочка, первая ученица и с примерным рвением стремится удовлетворить все просьбы своих кураторов – я даже могу объяснить почему; за полтора года, прошедшие с тех пор, как я открыл это роковое досье, я только и делал, что ломал над этим голову, ломал и ломал, пока не нашел ответы, но сейчас еще не время открывать их читателю. Мать, вероятно, считала, что это дело никогда не обнаружится, но я уверен, что, если бы оно обнаружилось, она с открытым забралом взяла бы ответственность на себя. Как ни странно, будучи непримиримым врагом сионизма, она могла находить во всем этом нечто позитивное. О Габоре Боди
[146] тоже, кстати, говорят, – и сам я так думаю, поскольку лично его знал, одно время он был моим другом, – что если этот блистательно умный человек взял на себя роль доносчика из каких-то личных или карьерных соображений, то этому во многом способствовали его левые убеждения – по крайней мере, такое впечатление создается по его отчетам и донесениям. Правда, на второй встрече, проходившей на конспиративной квартире, этот горе-Фауст хотел было отозвать свою подпись, поставленную под заявлением о вербовке. Куратор, который был ему очень симпатичен, заверил его, что эта бумага никогда не попадет в руки посторонних. А подпись он решил отозвать, когда, к его величайшему изумлению, через две недели после того, как он это порекомендовал, Иветту Биро
[147] действительно отстранили от руководства журналом «Филмкультура». Габор, видимо, думал, что может говорить все что угодно без каких-либо последствий. Какое заблуждение! Зато он получил задание еще теснее сдружиться с Иветтой Биро. И все свои силы бросил на то, чтобы это задание выполнить.
Как бы то ни было, в Израиле мать мобилизовала свою младшую сестру – то есть уговорила мою тетю навестить вместе с ней своего бывшего ухажера и старого товарища Цви Элпелега, который, как явствует из ее подробного и основательного донесения, довольно высоко поднялся в израильской военной и гражданской иерархии, а тетя и мама, девицы Ави-Шаул, считались в Палестине времен британского мандата легендарными красотками, и бывший ухажер, подполковник в отставке, едва ли мог сказать «нет», когда ему позвонили; он тотчас пригласил их к себе на ужин:
Из моих встреч интересной и, возможно, заслуживающей того, чтобы поддерживать связь и в дальнейшем, была встреча с Цви Эль-Пелегом, поднявшимся до высокого ранга по израильской военной лестнице: в 1950-х годах он был военным комендантом Треугольника
[148], после синайской кампании 1956 года – военным комендантом Газы, а после Шестидневной войны – военным комендантом Наблуса. Раньше он носил имя Цви Алфалуг
[149], и в начале 40-х годов мы были членами организации «Рабочая молодежь». Позже он был ведущим ее членом, его задача состояла в выявлении и исключении из организации проникших в нее нелегальных молодых коммунистов. (До меня дело не дошло, потому что я тем временем уехала в Ливан в 1942 году.)
В настоящий момент Эль-Пелег отчислен в запас, окончил университет в Тель-Авиве и председательствует в обществе «Израиль – Восток» (Israel Oriental Society), которое действует при университете.
Его статьи иногда публикуются в New Outlook (Middle East Monthly) и в послеполуденной бульварной газете «Маарив». Эль-Пелег пригласил меня (по моей инициативе) к себе домой. Разговор зашел о контрреволюции 1956 года и почему я тогда не эмигрировала. Почему я называю события 1956 года контрреволюцией. Этот вопрос очень его интересовал. Поскольку по телевизору в тот вечер передавали дискуссию между министром по делам полиции Хилелем и другими профессорами о подготовке к выборам на оккупированных арабских территориях, Эль-Пелег даже несколько раз называл Хилеля идиотом и ругал правительство Рабина в целом.
