Пребывание в Неаполе совпало с периодом высшего расцвета красоты Эммы, подчеркивавшейся исключительной добротой и мягкостью ее характера. Она совершенно обезоруживала мужчин, у которых язык не поворачивался сказать про нее что-то дурное. Поведение Эммы было образцом соблюдения приличий, осмотрительности и благоразумия. Уже через несколько недель после ее прибытия в Неаполь вокруг нее начал увиваться рой поклонников. Сэр Уильям сразу же по вечерам начал вывозить ее на прогулки в Королевский парк, украшенный фонтанами и тянувшийся вдоль реки Кьяйа, фланировать по аллеям которого считалось весьма престижным. Князья из старинных феодальных семейств Южной Италии и дворянчики рангом пониже не сводили с англичанки глаз, испускали вздохи, сравнимые с движением воздуха в кузнечных мехах, шепотом произносили пышные метафоры, возносящие дочь кузнеца на Олимп античных богов, словом, всячески изображали из себя пылких Ромео. Вскоре прогулками по парку дело уже не ограничивалось. Воздыхатели следовали за ней повсюду, присылали ей корзины цветов, носили за ней ее шаль и покорно, как верные псы, ждали у дверей, когда она соизволит покинуть это место. Эмма благосклонно терпела это поклонение, ибо ей нравилась их лесть и обожание, но она без промедления давала им понять, что в ее сердце есть место только для одного мужчины, каковым является сэр Уильям. Один из поклонников, набравшись смелости, спросил у нее, сколько любовников она имеет в Неаполе, за что и получил немедленную отповедь:
— Вы принимаете меня за итальянку, за которой ухаживают четыре-пять человек? Синьор, я — англичанка. У меня только один кавалер, и я привезла его с собой, — гордо отчеканила она, указывая на сэра Уильяма. От такой неожиданности опростоволосившийся поклонник лишился дара речи и лишь несколько придя в себя пробормотал, что она — una donna rara
[55].
Постепенно Эмма завоевала и женщин своим добродушием, простотой и бесхитростностью. Дамы вскоре признали, что она не представляет собой угрозы ни местным нравам, ни их мужчинам, но, каково бы ни было ее положение подле посла, Эмма является просто достойной и доброй женщиной. И, если королева Мария-Каролина не желала видеть ее во дворце, то король Фердинанд IV, или, по-простонародному, «ré Nasone
[56]», всячески старался выразить свое восхищение ею. Как-то лодка, в которой плыла Эмма, повстречалась с небольшим судном короля с оркестром на борту. Заметив Эмму, король приказал матросам подплыть поближе, а оркестру — исполнять музыку.
«Он снял шляпу и сидел, положив ее на колени, а когда повернул к берегу, поклонился и сказал, что для него грешно не говорить по-английски. Но он каждый день присутствует в моей свите на вилле или в опере».
Эмма очаровывала не только неаполитанскую знать, но и простонародье, и крестьян. В своем белом платье она казалась им матерью Божьей, подобной образу в церквях. Этому сходству поражались даже церковнослужители. Как-то два священника навестили сэра Уильяма, который накинул Эмме на голову шарф и попросил ее принять позу религиозного поклонения. Этот образ был настолько трогателен, что у священников на глазах навернулись слезы. Очень быстро распространилась молва о ее добром отношении к бедным, которое все более способствовало ее популярности.
Все путешественники того времени восторгались прекрасным обычаем обитателей Неаполя под названием dolce far niente
[57], к которому так располагали благодатный климат и божественная природа юга Апеннинского полуострова. Похоже, подобное времяпрепровождение не было свойственно Эмме, ибо она у нее не было ни минуты свободного времени. Сэр Уильям не отказался от своего обещания обеспечить ей наилучшего преподавателя вокала, каковую репутацию в то время имел маэстро Гальвия. Одним пением дело не ограничилось, далее следовали уроки игры на фортепиано, итальянского языка и рисования, которые она находила «легкими как "абвгд"». Прекрасная Галатея радовала своего Пигмалиона, накрепко затверждая все уроки и совершенствуясь изо дня в день. Сэр Уильям писал Гревиллу:
«Наша дорогая Эмма становится с каждым днем все совершеннее, походка у нее теперь — не придерешься, и все ее любят. Обладая молодостью и красотой, она восхитительна!».
После того, как Эмма уступила сэру Уильяму, она переехала в его покои, а ее апартаменты отдали под классы для занятий. По указанию сэра Уильяма была оборудована специальная комната, где Эмма по два часа в день исполняла роль натурщицы для художников, желавших запечатлеть это создание, столь же совершенное, как классическая статуя. Слухи о прекрасной англичанке разошлись по мастерским с быстротой молнии, и из Рима потянулись преподаватели рисования, художники, скульпторы и даже эмалировщики. К августу 1787 года у сэра Уильяма уже имелось 11 портретов Эммы, но ему этого казалось мало. Ее профиль украшал даже камеи на кольцах и брошах, древнее искусство резьбы по многослойному камню, которым в совершенстве владели итальянцы. Помимо этого, у Эммы со временем образовался ряд светских обязанностей, которые она неукоснительно выполняла, и это растопило, наконец, даже сердца ее суровых соотечественниц из местной английской колонии.
Вечера отдавались развлечениям. Сэр Уильям часто устраивал приемы, на которых присутствовали сливки как итальянского, так и английского общества, а Эмма царила в роли неоспоримой королевы красоты. Не стоит забывать, что Неаполь в ту пору, невзирая на ужасающую отсталость юга, тем не менее, являлся одним из центров европейского Просвещения. Когда сэр Уильям, будучи отличным стрелком, уезжал на довольно длительное время, сопровождая короля в его охотничьих экспедициях, Эмма точно также продолжала держать открытый дом. Гостей поражало то, с каким достоинством, изяществом и совершенством она принимала гостей. Один из путешественников, впервые навестивший палаццо Сесса, был даже устрашен величественностью этой дамы с внешностью богини Юноны. По таким случаям хозяйка облачалась «в девственно белое платье, а волосы, все в локонах, ниспадали почти до пят».
В Неаполе у Эммы выявился еще один талант, начало которому, надо полагать, положили сеансы у Ромни, изображавшего ее в облике различных героинь. Она пристрастилась исполнять свои так называемые «позиции», которые нарекли «Галереей изваяний». Лучше всего их описал в своих путевых заметках «Итальянское путешествие» И.-В. Гете, посетивший Неаполь в 1787 году.
«Совершенно неповторимое зрелище! Она распускает волосы и, накинув на плечи несколько шалей, принимает такие разнообразные позы, делает столько жестов и так меняет выражение лица, что зритель буквально глазам своим не верит: только тысячи исполнителей могли бы воплотить на сцене ее движения и удивительные перевоплощения. Она то встает в полный рост, то опускается на колени, садится, отклоняется назад, напуская на себя то серьезное выражение, то грустное, игривое, страстное, покаянное, обольстительное, грозное, беспокойное — один образ сменяется другим без малейшей паузы. Она неподражаемо играет вуалью и владеет множеством способов превратить ее в головной убор. Старый рыцарь боготворит ее и восторгается ее искусством»
