– Батя его в Изборце сотником, – продолжил Честняк, – а сынка Стемиду отдал – в обучение. У них, варягов, обычай такой. Чтоб построже.
– Так и ты вроде тоже из варягов, – заметил Сергей.
– Не-а. Мамка у меня – девка теремная, рядная холопка. Вот если отроком стану, тогда да.
– А отец?
– Да вся дружина белославльская! – Честняк засмеялся. – Откуда ж ей знать! Вот когда у меня сыны народятся, сразу варягами станут.
– А Тороп – он из варягов?
– Да куда ему, – мотнул головой Честняк. – Он ваще кирьял по роду. Он Войсту, гридню княжьему, по браку родич. Войст его сестру младшей женой взял. По его слову Торопа в детские приняли. Войст же его Торопом и прозвал. Потому что тот по лесу бегал шустро. А в лесу Тороп, и верно, хорош. След тянет не хуже пса обученного.
Насколько ловок в лесу Тороп, Сергей уже знал. Слушал Честняка вполслуха. Думал о том, что будет, когда к ведуну приедут.
Ну, об этом все детские думали. Пытались у Сергея вызнать, который у Избора в гостях побывал. Но тому толком и сказать было нечего. Сам не ведал, что ждёт.
Вот Вещелюб явно был в курсе. Но помалкивал. Уронил только: кто ведуну не покажется, тому дружинным не стать. А как приглянуться ведуну, не сказал.
В общем, не подбодрил отрок подопечных. Скорее наоборот.
* * *
Ведун пришёл в сумерках. Возник будто ниоткуда. Раз – и сидит у костра на корточках между Сергеем и Торопом, руки к огню тянет. И сам огонь будто к нему тянется. Пальцы лижет.
Тороп от неожиданности отшатнулся и повалился на бок.
Забавно вышло, но никто не засмеялся.
Сергей не шёлохнулся. Поднёс ко рту ложку с зачерпнутой из котелка кашей, подул и отправил в рот. Потом обтёр ложку краем рубахи и подал ведуну. Хотя и заметил, что у того на поясе собственная имеется. Подал, потому что почувствовал: так надо.
Ведун взял, черпнул, отведал, кивнул одобрительно и вернул ложку Сергею. Покосился на Торопа, который так и валялся на земле, развязал один из мешочков на поясе и высыпал содержавшуюся в нём труху прямо в общий котёл.
Высыпал, размешал, оглядел всех по очереди и скомандовал:
– Ешьте, кутята, пока не остыло.
– Мне тоже есть? – робко поинтересовался Вещелюб.
– Ты кутёнок? – осведомился ведун.
– Нет, – подумав, ответил отрок.
Видно было, что ведуна он опасается.
Сам Сергей чувствовал себя гораздо увереннее. Он с таким вот ведуном треть века бок о бок прожил. И эта уверенность даже на пацанскую нервную систему повлияла. Коленки не дрожали, сердечко не трепыхалось. Думал: чего бояться, если калечить-убивать его никто не собирается?
Как бы не так!
* * *
– Беги, Смешко, беги!
Но он не мог бежать. Будто закоченел.
Мама кричит из-за спины отца:
– Беги, Смешко!
Отец с секирой в правой руке, пустой левый рукав рубахи, обычно подвязанный, висит некрасиво вдоль тела. Лицо яростное, незнакомое.
Отец, обычно казавшийся огромным, как медведь, сейчас уже не кажется таким большим. Потому что враги – ещё больше. Их много – четверо, пятеро… Никак не сосчитать. К отцу – двое, остальные разбежались по двору – в дом, в сараи, на конюшню, где бесятся, лупят по стенкам денников кони…
Против отца не двое, один. Второй побежал дальше, а этот – щерится. Грозный лик отца его не пугает. Ему весело. Крутит щитом, красивым таким, разрисованным, раскачивает в руке копьё с длинным блестящим железом, показывая: сейчас как брошу! Весело ему. Видит – бате не увернуться. За его спиной – мама.
Сергей не видит самого броска. Видит только, как вырастает черен копья из живота отца. Копьё пробивает их насквозь – отца и маму. И вонзается в стену. Они нанизаны на копьё, как перепёлки на вертел. Мама умирает сразу, а отец – нет. Он кричит, швыряет секиру. Тот, кто бросил копьё, легко отбивает щитом.
– Лит дро эн ундан вид тик, Скилл! – восклицает тот, что не дрался.
«Удар твой удался, как всегда», – понимает Сергей.
Еще он понимает, что сделать ничего не может. Его тело, тело мальчишки Смешко, ему не повинуется.
Оцепенение пропадает. Малец визжит в ужасе, падает на четвереньки и так же, на четвереньках, удирает под крыльцо. Пытается удрать. Удалой метатель копья Скилл выдергивает его оттуда.
Сергей слышит собственный визг: верещание щенка, пойманного за шкирку…
И мир гаснет…
* * *
Чтобы возродиться во тьме.
Сергей похоронен заживо. Но завален не землёй, а грудой мертвецов. Беспомощный, в своей и чужой крови, неспособный пошевелиться, тонущий в океане боли, осознающий неотвратимость, неизбежность смерти. Глупой, несправедливой, жалкой…
Тьму сменяет мрак…
* * *
Вспыхивающий ослепительным светом.
Белёсое раскалённое небо и запах зверя. Волчья морда – в пяди от лица. И Сергей опять не может пошевелиться. Он ничего не может.
Но успевает увидеть, как брызжет кровь, когда волчьи клыки взрезают ему горло…
И снова – раскалённое небо. Сергей – крохотная букашка на адской сковородке.
Грохот и смерть, падающая с небес. Визжащая, воющая смерть. Она – везде. Бежать бессмысленно. Можно лишь вжаться в землю, трястись и молиться… Но и земля предаёт: содрогнувшись, выталкивает вверх, туда, где ошмётки тел, ослепительный свет и боль, взрывающая голову…
Десятки картин-образов. И в каждом – боль, кровь, ужас и беспомощность. В каждом.
Их так много, что они не умещаются внутри, лезут наружу, рвут на части то, что есть он: Сергей Духарев, человек. Ярость и страх. Красное и чёрное. Как раскалённая лава. Как вымороженный камень, сдавивший со всех сторон, высасывающий жизнь…
* * *
Всё сливается.
Госпиталь, в котором Сергея лечили равнодушные и привычные к смертям врачи…
Сладислава, любовью и искусством не отпустившая его на ту сторону вечности…
* * *
Сергей внезапно осознаёт: не смерть его страшит.
Нет, не смерть, а беспомощность.
Страх превратиться в мальчишку, удирающего под крыльцо, вместо того чтобы дать бой убийце родителей.
Этот страх, страх стать слабым – он с ним всегда. Он – часть его самого. Избавиться – невозможно.
Сергей это и раньше понимал. Но понимать и принять – не одно и то же.
Это как… Как принять раскалённое железо, которым тыкал его когда-то, в прошлой жизни, печенежский хан.
Еще Сергей понял: жизнь ему дарят не в первый раз.
