В последнюю неделю августа 1864 года отчаяние и депрессия Авраама Линкольна достигли крайней точки. Ему казалось, что у него и правительства просто не осталось друзей. Он уже про себя проговаривал своё обращение к победившему на выборах Макклеллану: «Генерал! Выборы показали, что вы сильнее меня и имеете большее влияние на американский народ. Давайте же вместе, вы с вашим влиянием и я со всей силой исполнительной власти, постараемся спасти страну. Вы соберёте столько войска, сколько вам нужно для финального усилия, а я приложу все свои силы для помощи вам в деле завершения войны»
.
Двадцать третьего августа Линкольн взял лист бумаги и написал письмо на случай поражения в выборах:
«Весьма вероятно, что это правительство не будет перевыбрано. Если это случится, моей обязанностью станет тесно взаимодействовать с новым президентом для того, чтобы спасти Союз в период между выборами и инаугурацией».
Не показывая текст (чтобы избежать утечки информации), Линкольн попросил всех членов Кабинета расписаться на обороте
.
Ещё более отчаянным стало письмо, написанное президентом на следующий день видному деятелю Республиканской партии, основателю газеты «Нью-Йорк таймс» Генри Раймонду. Именно Раймонд охотно передавал Линкольну новости о разочарованных сторонниках в разных штатах. Он же говорил, что, раз уж нельзя надеяться на скорый военный успех, нужно немедленно отправлять к Джефферсону Дэвису посланника, имеющего полномочия договариваться о мире без разговоров о рабовладении. Линкольн обратился к самому Раймонду с просьбой быть таким мирным посланником. Он просил вести переговоры о возможности прекращения огня в обмен только на возвращение Юга в Союз и признание им федерального правительства. Вопрос о рабах и рабовладении откладывался для решения «в мирных условиях». Если условие восстановления Союза не будет принято, Раймонд должен узнать и передать правительству требования мятежников.
Однако письмо отправлено не было. 25 августа Раймонд был вызван на заседание правительства, и там было решено, что факт отправки почти покаянного посольства в Ричмонд «будет хуже, чем само поражение в схватке за пост президента, ибо станет унизительной капитуляцией загодя»
. Последний рубеж «обороны» был установлен: не уступать в главном, ради чего Линкольн снова идёт в президенты.
А вот демократам ради возможности выдвинуть именно знаменитого Макклеллана пришлось уступить самому генералу. Собравшись на съезд в Чикаго, демократы планировали включить в программу пункт о «скорейшем мире любой ценой», написанный вернувшимся в страну Валландигэмом. Но Макклеллан заявил, что с таким пунктом программы не сможет смотреть в глаза своим бывшим солдатам и офицерам. Сошлись на формулировке «Мир как можно скорее» на условиях восстановления Союза, «каким он был», с теми же штатами и с тем же рабовладением, как до войны.
Заведённая машина предвыборной пропаганды начала рассыпать по стране стандартный набор обвинений против действующего президента: диктатор, сторонник смешения рас (на карикатурах толстогубый негр смачно целовал юную белокожую девицу), бессердечный политикан, распевающий весёлые песенки и рассказывающий анекдоты среди павших на поле брани. «Выбери ЛИНКОЛЬНА и республиканцев, — кричали со стен агитационные плакаты, — и ты получишь равенство с неграми, рост долгов, тяжёлые времена, ещё один ПРИЗЫВ В АРМИЮ! всеобщую анархию и полную РАЗРУХУ. Выбери Макклеллана — и негр не будет тебе ровней, ты восстановишь процветание, вернёшь СОЮЗ! и почётный, постоянный и счастливый МИР!»
Оставалось размышлять о неисповедимости путей Господних:
«Цели Всевышнего совершенны и будут достигнуты, хотя мы, грешные смертные, можем не понять их заранее. Как давно мы надеялись, что эта ужасная война благополучно закончится; но Богу виднее, и он распорядился по-другому. Нам остаётся только смириться перед его мудростью и, соответственно, своей недальновидностью. Будем же пока старательно делать то, что, как мы понимаем, Он требует от нас, будем верить, что труд наш поспособствует тому великому финалу, который Он предопределил»
.
…И вдруг — кончилось лето тревог. Кончилось, как и положено, в ночь на 1 сентября, когда гулкие взрывы воинских складов и железнодорожного депо Атланты возвестили, что армия южан оставляет сердце хлопкового Юга. 2 сентября войска Шермана вошли в Атланту и словно стёрли один из важнейших символов сопротивления Конфедерации. В Вашингтон ушёл короткий и весомый рапорт: «Итак, Атланта безусловно наша».
Север преобразился в один день. Духовые оркестры разучивали марш «Атланта безусловно наша», из окон вывешивали звёздно-полосатые флаги, на Шермана обрушился, по его собственному признанию, «ливень поздравительных телеграмм». В Вашингтоне, Нью-Йорке, Бостоне, Филадельфии, Питсбурге, Балтиморе, Сент-Луисе и Новом Орлеане загремели стоорудийные салюты, а под Питерсбергом практичный генерал Грант приказал «салютовать» боевыми снарядами по позициям конфедератов. Секретарь Николаи написал своей племяннице: «Уже шесть месяцев политическая ситуация не была столь обнадёживающей, как сейчас. Происходит буквально революция в умах. Три недели назад наши друзья повсюду были в унынии, доходящем до отчаяния, до готовности отказаться от дальнейшей борьбы. А теперь все полны радости и надежд, усердно взялись за работу и уверены в конечном успехе»
.
Со временем успехи умножились: в долине Шенандоа генерал Шеридан выиграл целую серию сражений у недавно стоявшего под Вашингтоном Джубала Эрли. Попытка Эрли «поквитаться» и неожиданной атакой опрокинуть войска Шеридана 19 октября завершилась тяжёлым поражением. Линкольн добродушно шутил: «Хорошо, что Шеридан такой маленький. Что бы он сотворил с мятежниками, если бы был повыше ростом!»
Президент, следуя традиции, не произносил официальные предвыборные речи, но его голос был слышен в газетных публикациях и в выступлениях его союзников, которых становилось всё больше. Как можно теперь, после таких звучных побед, подписывать перемирие и перечёркивать всё, ради чего погибло столько сторонников Союза? Как можно отказаться от политики, проводимой по отношению к рабам и вообще чернокожему населению, отказаться от десятков тысяч чернокожих солдат в синих мундирах, от десятков тысяч помощников на Юге, не надевших мундиры? Всё это будет означать предательство и гибель Союза, гибель той идеи, которую Линкольн ещё раз сформулировал в обращении к отслужившим положенный срок солдатам одного из полков:
«Так вышло, что я временно занял этот большой Белый дом. Я — живое доказательство того, что любой из ваших сыновей может оказаться здесь, как оказался сын моего отца. И это в порядке вещей: с помощью нашей системы правления каждый из вас может проявить свои способности, предприимчивость и ум; каждый имеет равные возможности в этой жизненной гонке. За всё это, принадлежащее нам по праву рождения, мы и продолжим сражаться»
.
На политической шахматной доске вовсю разворачивалась сложная игра с манёврами и многоходовыми комбинациями. Снова раздавались обещания должностей на всех уровнях, к которым добавились угрозы лишить должностей уже полученных. Иногда сами «фигуры» предлагали принести себя в жертву ради успеха общего дела. Чтобы заручиться поддержкой радикальных республиканцев и не потерять голоса их сторонников, Линкольн решился на непростой обмен. Радикалы пообещали, что их ставленник Фримонт снимется с президентской гонки (а, значит, голоса его сторонников перейдут к Линкольну), если Линкольн удалит из Кабинета агрессивного по отношению к ним консерватора Блэра. Блэру ушло письмо президента:
