А вечером по улицам двинулось факельное шествие, перед которым несли большое соломенное чучело. Табличка поясняла, что это «Эйб Линкольн, первый президент Северной конфедерации штатов». Процессия дошла до специально построенной виселицы, два негра повесили на ней страшную куклу и подожгли. Под восторженные крики толпы огонь поглотил объект всеобщей ненависти
. На следующий день одна из самых влиятельных газет провозгласила: «Чай выброшен за борт — революция 1860 года началась!» — тем самым проводя параллель со знаменитым «Бостонским чаепитием» 1773 года, одним из символов борьбы североамериканских колоний та независимость от Британской империи. Где-то щёлкнул невидимый таймер. Начался обратный отсчёт времени: «до начала войны — 155 дней».
Мог ли будущий президент остановить этот таймер?
Линкольн в первый день после выборов не раз повторял окружавшим его журналистам: «Вам хорошо, ребята, ваши хлопоты закончились. А вот мои только начинаются». Он пока был «президентом без президентства», поскольку по закону вступал в должность после торжественной инаугурации, проводившейся тогда в первый понедельник марта. Оставшиеся до неё 100 дней он, в отличие от действующего президента, официально именовался «президент-элект», «пока-ещё-не-президент».
Но что же президент действующий?
Долгожданное послание Джеймса Бьюкенена Конгрессу 3 декабря 1860 года вызвало почти всеобщие недовольство и разочарование. Смысл его сводился к тому, что, «с одной стороны, Южная Каролина имеет достаточные основания отделиться от Союза, с другой — не имеет права этого делать, а с третьей — мы не имеем права препятствовать её отделению…»
. Чем меньше «старине Бьюку» оставалось руководить страной, тем чаще он стал повторять: «Я последний президент Соединённых штатов!»
15-й президент всё больше показывал, что он «власть без силы», а республиканцы всё ещё оставались «силой без власти».
А не имея власти, полагал Линкольн, делать публичные заявления означает только повторять уже много раз сказанное и всем известное или, хуже того, давать повод цепляться к каждой фразе и находить новые причины для недовольства. Линкольн цитировал Евангелие: «Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет, и знамение не дастся ему» (Мф. 16:4). Он отложил публичные заявления до инаугурации, полагая, что «повторение попыток умиротворить Юг одними только словами, без дополнительных гарантий какими-либо официальными актами, будет не только бесплодным, но и истолкованным как проявление страха и слабости»
.
В частном же порядке Линкольн разъяснял ситуацию примерно так, как в письме конгрессмену-республиканцу Джеймсу Хэйлу, выяснявшему возможности компромисса с покидающим Союз Югом:
«Конфиденциально.
Дорогой сэр!
Ваше письмо от 6-го числа получено. Я отвечаю на него только потому, что опасаюсь неверного истолкования моего молчания. Мы только что провели выборы, основанные на честных принципах, установленных народом. Теперь же нам заранее говорят: если мы не подчинимся тем, кого победили, правительство должно быть распущено ещё до того, как займёт свои офисы. То ли они шутят, то ли совершенно серьёзны. В любом случае, если мы подчинимся, это будет как нашим концом, так и концом всей нашей системы правления. Они будут снова и снова проделывать над нами свой эксперимент. Не пройдёт и года, как мы будем вынуждены присоединить Кубу, ибо это станет их условием сохранения Союза. Но у них есть Конституция, по которой мы живём уже 70 лет, есть акты Конгресса, которые принимали они сами, не собираясь их менять. У них никогда не было более незначительного, чем теперь, повода разрушать систему правления или вымогать компромисс. Компромисс, связанный с предоставлением новых территорий для рабовладения, невозможен.
Искренне Ваш
А. Линкольн»
.
Из анализа подобных конфиденциальных писем и частных бесед вырисовывается позиция, на которой будущий президент стоял сам и которой советовал придерживаться действующим политикам-республиканцам:
рабство — зло, и его распространение должно быть прекращено;
в связи с этим невозможен никакой компромисс по отношению к распространению рабства на новых территориях страны, в том числе тех, которые только ещё могут быть присоединены
;
не существует никаких причин бояться того, что республиканское правительство прямо или косвенно коснётся «самобытного института» рабовладельческих штатов
;
ни один штат не имеет права покинуть Союз, не получив согласия других штатов («Он избегает обсуждать этот деликатный вопрос в присутствии посетителей, — пишет информированный свидетель, — но когда касается его, в его словах ясно звучит твёрдое и обоснованное неприятие права на сецессию»
);
если отделившиеся штаты станут захватывать общефедеральную собственность, в частности форты на границах и побережье, её нужно вернуть (в частной беседе Линкольн был куда более жёстким: «Если Бьюкенен намеревается сдать форты, его надо повесить»
).
Самое важное, что мог сделать Линкольн, — подготовиться, собрать к дню инаугурации сильное правительство («мы не перепрыгнем этот ров, пока не подойдём к нему»). Он начал делать это прежде всех других дел, ещё ранним утром 7 ноября, когда шум ликующего Спрингфилда не давал уснуть.
На чистом листке бумаги Авраам набросал список будущего Кабинета. В центре написал три имени: Сьюард, Чейз, Бейтс. Три основных соперника в майской борьбе за номинацию. Три сильных союзника в президентской кампании. Три влиятельных политика, от позиции которых в будущем будет зависеть вся работа нового правительства и, конечно, президента. Линкольн сделал решительный и смелый выбор: он составлял свой Кабинет из самых значимых республиканцев, каждый из которых в душе не оставил президентских амбиций и в лучшем случае считал Линкольна лишь наиболее удачливым, «первым среди равных». Работа с такой командой была вызовом для Линкольна (недаром одна из самых известных работ о его взаимоотношениях с недавними соперниками, ставшими подчинёнными, называется «Команда конкурентов»
). Выигрыш в случае успеха был двояким: лучшие политики не только обеспечивали наиболее эффективную работу всей машины государственного управления, но и не становились в оппозицию вне правительства.
Риск при этом был немалым: добиться авторитета в кругу таких опытных и влиятельных деятелей было крайне трудно. Сьюард, например, продолжал считать себя лидером Республиканской партии, тем более что как сенатор он не должен был ждать инаугурации и вовсю действовал в Конгрессе по своему усмотрению. Линкольн учёл его амбиции — предложил недавнему сопернику пост государственного секретаря, самый важный после президентского. Причём предложил с особой церемонностью: в Вашингтон на имя сенатора Сьюарда были отправлены — и не почтой, а с доверенными лицами — сразу два письма. Вручал их лично будущий вице-президент Ганнибал Гэмлин. Первое было коротким официальным предложением должности. Второе, помеченное «Конфиденциально», содержало важные комментарии:
«Дорогой сэр! В приложении к официальному уведомлению я считаю необходимым обратиться к Вам дополнительно. В газетах циркулируют слухи, что моё предложение Вам должности — это только красивый жест в ожидании того, что Вы от предложения откажетесь. Уверяю Вас, что я не давал к этому никаких поводов. Напротив, со дня моей номинации в Чикаго целью моей было вверить Вам именно этот пост; я только ждал правильного момента. Предлагаю Вам эту должность с надеждой, что Вы согласитесь её принять и с уверенностью в том, что Ваше положение в глазах общества, Ваши честность, компетентность, знания и большой опыт делают назначение совершенно уместным»
.
