Линкольн поднялся на заднюю площадку последнего вагона, словно на трибуну, снял шляпу — и тут же, несмотря на дождь, сняли свои шляпы сотни людей вокруг. Вместо обычного «сограждане» Авраам начал с обращения «Друзья мои!»:
«Друзья мои! Невозможно передать, с каким грустным чувством я расстаюсь с вами. Этому городу, доброте его жителей я обязан всем. Здесь я прожил четверть века, здесь из молодого человека стал пожилым. Здесь родились мои дети, здесь один из них похоронен. Теперь я уезжаю. Не знаю, когда вернусь, да и вернусь ли. Передо мной стоит задача более великая, чем та, что когда-то стояла перед Вашингтоном. Без помощи Всевышнего, который когда-то помогал ему, я не добьюсь успеха. Но с Его помощью я не смогу проиграть. Вверяя себя тому, кто будет со мной и останется с вами, кто будет повсюду на стороне Добра, будем верить в то, что всё будет хорошо. Его заботам вверяю вас, как и вы, надеюсь, вверяете меня в своих молитвах, и от всей души прощаюсь с вами»
.
В ответ раздалось: «Мы будем, мы будем молиться!» Под дождём можно было не прятать слёз.
Редактор местного журнала вспоминал: «Мы знали мистера Линкольна много лет, мы слышали его выступления сотни раз, по самым разным поводам, но никогда не видели его столь глубоко взволнованным. Никогда ещё он не обращался к нам с такими простыми и проникновенными словами, столь уместными и для оратора, и для места, и для случая. Когда он начал говорить, пошёл сильный дождь, но, несмотря на это, все шляпы остались снятыми и все слушатели продолжали тянуться вперёд, чтобы лучше уловить последние слова покидающего нас лидера. Когда он строго и прочувствованно сказал, что с Божьей помощью он не сможет проиграть, мы не смогли удержаться от аплодисментов»
.
Потом поезд медленно тронулся, и мистер Линкольн покинул Спрингфилд, Иллинойс, Запад…
«Я ТЕПЕРЬ ОБЩЕСТВЕННАЯ СОБСТВЕННОСТЬ»
Двенадцать дней, 1904 мили, 18 железнодорожных веток, 19 остановок в шести штатах — за этой статистикой путешествия Линкольна в Вашингтон стоит намеренно выбранный долгий маршрут по большой дуге. Он позволял «уже почти президенту» ещё раз заручиться поддержкой избирателей и проявить уважение к тем, кто прислал официальные приглашения посетить лежащие на пути в Вашингтон города и городки. Линкольн прекрасно понимал, что он теперь «общественное достояние» (не от особого самомнения, а в силу сложившегося положения вещей), и все почести относил не на счёт своей персоны, а на счёт высокой должности президента Соединённых Штатов
.
Как и подобает значительному государственному лицу, его сопровождала целая свита. Помимо Мэри, семнадцатилетнего Роберта, десятилетнего Вилли, семилетнего Тада, их няни, а также чернокожего слуги (конечно, свободного), к близкому кругу относились семейный врач и родственник Мэри Уильям Уоллес, друг Линкольна Роберт Ирвин, на время путешествия взявший на себя роль казначея, секретари Николаи и Хэй. Соратники-республиканцы Норман Джудд и судья Дэвид Дэвис хотя и не очень ладили между собой, но были одинаково незаменимы в качестве политических менеджеров и советников. Немного простодушный, но всецело преданный другу великан Уорд Хилл Ламон по его личной просьбе взял на себя роль телохранителя. Он прихватил с собой два больших пистолета, ещё два карманных, пару ножей, кастет и… банджо. На фоне Ламона довольно миниатюрным казался ловкий, молодой и весёлый Элмер Элсуорт. Ещё недавно он практиковался в юриспруденции в офисе Линкольна — Херндона, и, поскольку Роберт был в далёком Гарварде, Мэри и Авраам относились к Элмеру, как к старшему сыну. Кроме того, в Чикаго Элсуорт набрал стрелковую роту для местного ополчения, организовав подобие молодёжного военно-спортивного клуба. Снаряжённая и обученная на манер популярных после Крымской войны французских зуавов, рота Элсуорта гастролировала по городам штата, одинаково привлекая внимание экзотической пёстрой униформой (чего стоили одни красные шаровары!) и акробатически ловкой выучкой. Теперь Элсуорт ехал в Вашингтон в красочном офицерском мундире «чикагских зуавов». Помимо двух охранников-друзей, добровольную обязанность военного эскорта взяли на себя ещё четверо армейских офицеров.
Кроме постоянных пассажиров, в вагонах время от времени появлялись гости, почитавшие за честь проделать хотя бы часть пути рядом с будущим президентом. Гости были самые разные: от губернатора Иллинойса и молодых друзей Роберта Линкольна до знаменитого газетчика Хораса Грили, где-то в Огайо «по ошибке» принявшего украшенный флагами и гирляндами поезд за регулярный пассажирский
…
Только первые девять часов компания наслаждалась давно забытым покоем. А потом началась трудная для всех работа: нескончаемые встречи-речи-церемонии-проводы.
Некоторые влиятельные историки считали предпринятое политическое турне просчётом, даже двойным. Во-первых, с точки зрения впечатления, произведённого на публику: Линкольн слишком часто избегал обострения ситуации и «позволял себе говорить о мелочах и банальностях». Во-вторых, с точки зрения безопасности будущего первого лица государства: при огромном количестве угроз расправиться с «чёрным республиканцем» осуществить хотя бы одну было гораздо легче, имея на руках детальное, с точностью до минут, расписание передвижений Линкольна по стране
.
Однако рассмотрение выступлений и поведения Линкольна не вполне подтверждает такую оценку. Николаи и Хэй не заметили особого разочарования у собиравшихся пожелать новому президенту счастливого пути, а, наоборот, увидели в поведении приходивших к поезду людей «нечто вроде религиозного восторга», «беспрецедентное излияние доброжелательных чувств по отношению к будущему главе государства»
. К их мнению присоединился и Норман Джудд. Он утверждал, что каковы бы ни были предубеждения против практичности предпринятого путешествия, все они испарялись при виде того, как встречают будущего президента. Для укрепления поддержки Линкольна населением поездка сослужила неоценимую службу. Того же мнения был будущий президент Джеймс Гарфилд, видевший и слышавший Линкольна в то время
.
Конечно, краткие остановки в небольших городках сопровождались — если вообще сопровождались — самыми общими приветствиями (иногда поезд стоял всего минуту). Уже через день-другой Линкольн признавался Ламону, что хотя и выполнял в своей жизни немало тяжёлой работы, труднее всего оказалось произносить изо дня в день речи ни о чём
. Иногда в таких случаях Линкольн отделывался занятной историей, выводя из неё неожиданную мораль: «Я знал человека, который имел большие шансы быть выдвинутым партией на хорошую должность в графстве. Чтобы поскорее добраться до места партийного собрания, он одолжил лошадь и выехал заранее. Однако лошадь едва плелась, не обращая внимания ни на шпоры, ни на кнут. В результате соискатель прибыл на место, когда собрание уже закончилось. Номинацию он не получил и, возвращая лошадь владельцу, заявил, что она ни на что не годна. „Отчего же? — возразил сосед. — Это отличная лошадь для похорон!“ — „Нет, мой друг! — последовал ответ. — Никогда не запрягай эту лошадь в катафалк!“ — „Отчего же?“ — „Оттого, что Судный день настанет до того, как она довезёт гроб до кладбища!“ Так и я, если буду останавливаться на каждой станции и произносить речь, то прибуду в Вашингтон только тогда, когда моя инаугурация закончится»
.
