Однако речи в больших городах и столицах штатов были вполне содержательны. Линкольн, хотя и высказывался очень дозированно, чтобы в условиях постоянно меняющейся политической ситуации не быть заранее связанным какими-либо заявлениями, внимательно следил за реакцией слушателей и прессы на те или иные положения своего будущего программного выступления 4 марта.
Речь в Индианаполисе оказалась слишком воинственной: «Сейчас любят слова „принуждение“ и „вторжение“. Давайте попробуем разобраться: что люди имеют в виду, когда их употребляют. Если армия двинется, например, по Южной Каролине, не спрашивая её жителей и совершая по отношению к ним враждебные действия — будет это „вторжением“? Будет „принуждением“? Конечно, будет, особенно если к жителям применят насилие. Но если федеральное правительство будет настаивать на том, чтобы, например, удерживать форты, находящиеся в его юрисдикции, или чтобы вернуть себе эти форты, кем-то захваченные? Или будет настаивать на исполнении законов Соединённых Штатов по взиманию таможенных сборов? Или хотя бы на восстановлении почтового сообщения там, где оно нарушено? Неужели сторонники Союза и это сочтут „принуждением“ и „вторжением“? Если так, то для них сохранение Союза, который они, как утверждают, так любят, носит призрачный характер. Они как больные, которые отказываются глотать крошечные пилюли гомеопата, потому что боятся подавиться. Для них Союз, если сравнить его с семейными отношениями, это не прочный законный брак, а свободная любовь, зависящая от того, что они называют „страстным влечением“». «На основании чего, — спрашивал Линкольн, касаясь отпадения Юга, — штат, население и территория которого составляют не более одной пятидесятой части всей страны, имеет право разрушать всю нацию? Где те загадочные права, по которым часть страны со своим населением вдруг становится тираном по отношению ко всем гражданам и отказывается признавать авторитет чего-то, стоящего над ней?»
Толпа восклицала: «Вот это разговор!», «Вот теперь у нас Президент!» В столице выступление восприняли как знак твёрдых намерений будущего главы государства, хотя кто-то из окружения Сьюарда прислал телеграмму с просьбой подтвердить подлинность опубликованного текста речи — настолько неожиданным был её тон. На Юге немедленно заговорили о «беспечной грубости», о «дыхании войны», о «стрельбе зажигательными снарядами по пороховому складу»
.
Там, на Юге, по стечению обстоятельств также 11 февраля отправился на инаугурацию избранный президентом Конфедеративных Штатов Америки отставной сенатор Джефферсон Дэвис. Вечером того же дня он произносил речь в Джексоне, столице своего штата Миссисипи. Бывший военный министр рассуждал о войне куда более открыто: говорил, что осуждает войну, но встретит её «с суровым спокойствием человека, знающего свой долг и намеревающегося его исполнить». Он уверял густую толпу, собравшуюся в Капитолии штата, что Англия и Франция не потерпят ограничения вывоза хлопка (то есть «заграница нам поможет»), и обещал идти вперёд «с твёрдым решением исполнять свой долг, как будто сам Господь вручил ему власть»
.
А Линкольн учёл реакцию страны, и его следующая большая речь 12 февраля (уже в городе Цинциннати, штат Огайо) носила подчёркнуто примирительный характер. Линкольн говорил о том, что трудности временны, что наступит время, когда исчезнут различия с братьями «из-за реки» (то есть из рабовладельческих штатов), «навсегда забытые и унесённые ветром»
. Он отмечал, что не отказывается от своих слов, сказанных здесь же два года назад жителям соседнего рабовладельческого штата Кентукки, и повторил их: «Что мы будем делать, когда честно победим вас на выборах, хотите вы знать? Когда мы победим, мы будем относиться к вам по возможности так же, как относились президенты Вашингтон, Джефферсон, Мэдисон. Это значит, мы оставим вас в покое и не будем вмешиваться в ваш „самобытный институт“, будем соблюдать все и каждый компромисс Конституции. Мы будем помнить, что вы такие же, как и мы, не хуже и не лучше, и разница между нами — это лишь разница сложившихся условий и обстоятельств. Мы знаем и помним, что в вас бьются благородные и сострадательные сердца, как и у нас, и относимся к вам соответственно». Потом он снова обратился к «согражданам из Огайо»: «И почему бы нам, как и прежде, не жить в общем братстве, в гармонии и мире друг с другом?» Кто-то из толпы выкрикнул: «Мы будем!»
На следующий день в столице Огайо Колумбусе Линкольн, похоже, сделал слишком сильный акцент на умиротворении. Его заключительные слова о том, что «существует чувство тревоги, но не более того», что «ничего непоправимого не случилось», что «при внимательном рассмотрении нет ничего, что могло бы кого-нибудь действительно травмировать»
, породили неоднозначную реакцию. Сторонники видели в таких словах намерение ослабить существующую напряжённость; противники искали в них подтверждение того, что будущий президент не имеет представления о реальном кризисе в стране. В тот же день Джефферсон Дэвис приехал в штат Алабама. В своей речи он пытался предсказывать будущее: уверял, что не пройдёт и шестидесяти дней, как «пограничные штаты» пойдут в состав Конфедерации и «Англия нас признает, а проторенные торговые дорожки Севера зарастут травой»
. Закончил он выступление утверждением, что надеется на мир, но готов и к войне.
А Линкольн постоянно работал над своими речами. Уже в Пенсильвании, в Питсбурге (потоки дождя, пять тысяч зонтов), он пояснил свою позицию, признавая, что страна в экстренном положении и это не может не вызывать тревогу и озабоченность каждого патриота. Но создавшийся кризис искусственно вызван политиками, и великому американскому народу по обе стороны разделившей его черты нужно только сдержать свой темперамент, поостыть, а там всколыхнувший страну вопрос будет решён, как раньше решались многие спорные вопросы. «Когда я ехал сюда и видел, что, несмотря на дождь, улицы заполнены народом, — говорил Линкольн, — я не переставал думать, что если все эти люди стоят за Союз, то ему не грозит большая опасность и он будет сохранён!»
В Стубенвилле на границе Огайо с Вирджинией немалое число жителей рабовладельческого штата пересекло пограничную реку, чтобы посмотреть на нового президента. Здесь Линкольн говорил о затронутых кризисом конституционных правах: «Народ избрал меня, чтобы сделать проводником своих чаяний… Мы повсюду говорим о своей приверженности Конституции, и я надеюсь, что в этом отношении нет различий между жителями обоих берегов этого величественного потока. Я понимаю, что как бы ни были разочарованы наши братья [из рабовладельческих штатов], они разочарованы не Конституцией. Но какие права даёт Конституция? Кто по ней должен всё решать? Разве не народ, не большинство народа? Разве справедливо отдавать решение общих вопросов меньшинству? Конечно, нет! Да, большинство может ошибаться, и я даже не возьмусь утверждать, что оно не ошиблось, избрав меня. Но мы должны принять принцип правления большинства. Ведь по Конституции вы снова получите свой шанс через четыре года, а за это время много не напортить. Если что-то пойдёт не так и вы осознаете, что ошиблись, — вы выберете в следующий раз более достойного человека. У нас их достаточно»
. А когда на какой-то краткой остановке кто-то выкрикнул из толпы прямой вопрос: «Что вы будете делать с сецессионистами?» — Линкольн признался: «Мой друг, это проблема, над которой я очень серьёзно работаю…»
