И вот финал, самые основные итоги речи: «В ваших руках, мои неудовлетворённые соотечественники, а не в моих, важнейшая проблема гражданской войны. Правительство не собирается нападать на вас. Не будет конфликта, если вы не нападёте сами. Вы не связаны никакой зарегистрированной на небесах клятвой уничтожить существующую систему правления, в то время как я буду связан самой торжественной клятвой „поддерживать, охранять и защищать“ её».
После этих слов одобрительные возгласы раздавались дольше и громче всего.
Президент должен был закончить фразой «Вам, а не мне отвечать на вопрос: „Будет это мир или меч?“». Но Сьюард, прочитав речь, предложил не обрывать её так жёстко, а добавить что-то обнадёживающее, и даже набросал два варианта. Линкольн превратил идею Сьюарда в образец ораторской «поэзии в прозе»
: «Я не хочу так завершать свою речь. Мы не враги, а друзья. Мы не должны быть врагами. Хотя страсти, возможно, чрезмерно натянули узы нашей взаимной привязанности, они не должны разрывать их. Есть мистические струны памяти, которые тянутся над просторами всей страны от каждого поля битвы, от каждой могилы патриота ко всем живущим, ко всем домашним очагам. Они ещё зазвучат в единой гармонии Союза, когда к ним прикоснутся — и это наверняка произойдёт — лучшие ангелы нашей человеческой природы»
.
Нью-йоркский корреспондент заметил, что у многих присутствовавших выступили слёзы
.
Линкольн умолк, и со своего места поднялся престарелый верховный судья Роджер Тони, тот самый, который после предыдущей инаугурации вернул Дреда Скотта в состояние раба, а всех чернокожих лишил прав на гражданство.
В этот момент кому-то пришло в голову, что сморщенный «кадавр в чёрных шелках», принимавший высшую присягу в седьмой раз, и один из самых молодых на тот момент президентов США были будто два мира, старый и новый, встретившиеся лицом к лицу и разделённые только лежавшей между ними Библией в тёмно-красном бархате с позолоченной застёжкой
.
Сторонники каждого из этих миров по-разному восприняли одни и те же слова инаугурационной речи 16-го президента. Её читали повсеместно. Кто-то запомнил, как утром 5 марта в Нью-Йорке почти все прохожие шли по Бродвею, уткнувшись в газеты, и от этого постоянно сталкивались друг с другом
. «Нью-Йорк таймс» уверяла, что «большинство американского народа всем сердцем одобрило инаугурационную речь, преисполненную интеллектуальной и моральной энергии и вдохнувшую новые надежды в сердца американцев»
. «Нью-Йорк трибюн» радовалась, что в стране снова появилось федеральное правительство во главе с настоящим лидером, который «наведёт порядок в кажущемся хаосе, и вместо глупости восторжествует разум, вместо опасности — надёжность». В Плимуте (Массачусетс) газета восхищалась «мудрым, рассудительным и бесстрашным президентом, не подверженным фанатизму своей партии»
. Сенатор из Массачусетса Самнер увидел в выступлении «железную руку в бархатной перчатке». Сенатор из Вермонта Морилл заметил, что «все воспринимают речь как документ необыкновенно удачный, а относительно сложных тем — как необыкновенно тактичный».
Точнее было бы сказать «многие», но отнюдь не «все». В Южной Каролине чарлстонский «Меркурий» сделал совершенно иной вывод: «Президент Северных Штатов Америки… озвучил объявление войны!» К нему присоединился сенатор из Техаса: «Инаугурация означает войну, войну не на жизнь, а на смерть!» Президент Конфедерации Дэвис хранил молчание
; Конгресс Конфедерации через день ответил по-своему: объявил о наборе в армию ста тысяч добровольцев
.
Вскоре молодой карикатурист Томас Наст изобразил, насколько противоположно воспринимают инаугурацию в двух несхожих регионах страны. В глазах Севера Линкольн с его речью — доброжелательный миротворец в лавровом венке, с пальмовой ветвью в одной руке и весами в другой (в чашах уравновешивают друг друга характерные южанин и северянин). В глазах Юга тот же Линкольн после инаугурационного выступления — ощерившийся злобой бог Марс в римском шлеме и с окровавленным мечом, грубо попирающий опрокинутого наземь Джефферсона Дэвиса, изображённого в виде пытающегося махать плёткой и сжимающего револьвер надсмотрщика
.
Но 4 марта всю палитру последующей реакции можно было только предсказывать. После инаугурации открытая коляска с двумя президентами покатила под восторженные возгласы обратно по Пенсильвания-авеню по направлению к Белому дому. У главного входа Бьюкенен пожал руку преемнику и, по легенде, сказал, сдавая хозяйство: «Если вы так же радуетесь, вступая в Белый дом, как радуюсь я, покидая его, то вы самый счастливый в мире человек!»
Поздним вечером в просторном зале специально возведённого деревянного павильона, прозванного за белую муслиновую драпировку «дворцом Аладдина», в сиянии многочисленных газовых светильников состоялся блистательный инаугурационный бал. Мэри была центром внимания. В шёлковом лавандовом платье, украшенном цветами, с богатым, но строгим бриллиантовым ожерельем, она производила впечатление «утончённой леди, исполненной вкуса и такта»
. В полночь, в разгар праздника, Мэри танцевала кадриль с сенатором Дугласом. А Авраам, отбыв положенное по этикету время, в первый же час первого дня своего президентского срока отправился в Белый дом, на рабочее место.
В кабинете, пропахшем дымом сигар Бьюкенена, его ждали бумаги, оставленные предшественником. Были среди них и курьёзные, вроде предложения короля Сиама прислать слонов для разведения в Америке; но большинство касалось весьма серьёзных проблем. Самым первым попало в руки Линкольна донесение о ситуации вокруг форта Самтер, всё ещё остававшегося под контролем федеральных сил.
Этот мощный форт, предназначенный для обороны входа в гавань важного атлантического порта Чарлстон в Южной Каролине, считался собственностью федерального правительства, то есть всех США
[34]. Он даже построен был на искусственном острове из гранитных блоков, доставленных с Севера, из каменоломен Новой Англии. К моменту вступления Линкольна в высшую должность только Самтер и ещё один форт, Пикенс, далеко на юге, на острове у берегов Флориды, не были захвачены конфедератами (формально не сданные техасские форты были обречены).
Ежеутренняя церемония подъёма над Самтером государственного флага США становилась вызовом для жителей Чарлстона и всей Конфедерации. Командующий гарнизоном Самтера майор Роберт Андерсон, южанин из семьи рабовладельцев Кентукки, оставался верным Союзу и не думал покидать свой искусственный остров. «Я не собираюсь, — говорил он, — после тридцати с лишним лет службы быть обвинённым в предательском оставлении вверенной моей охране общественной собственности»
. Тем временем по Чарлстону и окрестностям маршировали тысячи и тысячи воинственно настроенных вооружённых конфедератов. На береговых батареях расставляли орудия и направляли их стволы на непокорный форт.
Положение Андерсона было отчаянным, и он откровенно писал об этом в донесениях. Форт Самтер нельзя было ни защитить имеющимся гарнизоном (около восьмидесяти человек вместо штатных 650), ни усилить подкреплениями (все подходы с моря простреливались береговыми батареями). Запас продовольствия быстро уменьшался: местные власти давно уже не позволяли закупать провизию на берегу, а однажды даже отогнали огнём мирный пароход, пытавшийся доставить припасы морем. Линкольн запросил экспертное мнение генерала Скотта: сколько сможет продержаться Андерсон? Возможно ли за это время послать ему припасы или подкрепление? Какими силами можно обеспечить контроль над «крепостью»? Скотт отвечал, что продовольствия у Андерсона недель на шесть, в существующей ситуации ни подкрепить его, ни снабдить припасами невозможно, решить проблему можно, имея мощный флот и 25-тысячное войско (вся регулярная армия США в то время составляла 16 тысяч человек, распылённых по всей стране), а его формирование потребует специальных решений Конгресса (который ещё надо собрать) и времени на набор и обучение войск, а значит, растянется на шесть — восемь месяцев
.
