Генерал-квартирмейстер Монтгомери Мейгс надолго запомнил сырой туманный вечер 10 января 1862 года, когда президент пришёл к нему в офис, придвинул кресло к пышущему теплом камину, сел и начал то ли жаловаться, то ли рассуждать вслух: «Что же мне делать, генерал? Люди нетерпеливы. У Чейза нет денег, и он говорит, что не знает, откуда их взять. Командующий в горячке. Это какая-то бездонная бочка… Что делать?»
Мейгс гордился тем, что именно он подал президенту важный совет: не дожидаться выздоровления Макклеллана, собрать у себя тех генералов, которым в случае начала активных действий на востоке придётся брать на себя руководство войсками. Среди них и найдётся тот, кто заменит больного командующего
. Об этом в тот же день долго и много говорил на заседании Кабинета Эдвард Бейтс: раз волею Конституции президент является Верховным главнокомандующим, он должен начать энергично «командовать командирами»
. Похоже, Линкольн и сам понял, что война слишком серьёзное дело, чтобы полностью доверять его военным, и перешёл к активным действиям.
Следующий день президент начал с того, что неожиданно для всех отправил в отставку военного министра Кэмерона. В официальном письме Линкольн, к немалому удивлению адресата, сообщал, что «неоднократные пожелания» бывшего министра занять какой-нибудь другой пост будут удовлетворены. Он получит место… посла в России
.
Истинные причины отставки лежали гораздо глубже, но обнародовать их было неудобно, хотя хаотическое функционирование важнейшего министерства обсуждалось открыто. Старое уязвимое место Кэмерона снова находилось под ударами критиков, говоривших о расцветшей на военных поставках коррупции, которая выливалась в чрезмерные траты, неисправное оружие, прогнившую ткань, негодную обувь и испорченный провиант. «Обувь пехотинцев разваливается в лужах? — удивлялся один торговец. — Но я-то продавал её для кавалерии!»
Кэмерон мог только пытаться сохранить лицо: упросил Линкольна назначить на его место представителя Пенсильвании, дабы поддержать в правительстве престиж штата — «замкового камня», и при этом человека дружественного или хотя бы нейтрального к своему предшественнику, надеясь этим пресечь разговоры о вражде в «верхах».
Таким человеком оказался Эдвин Стэнтон, тот самый резкий в выражениях и необыкновенно талантливый юрист, который в казавшемся уже далёком 1855 году бесцеремонно отодвинул адвоката Линкольна от участия в громком судебном процессе «Маккормик против Мэнни». Но президент обратил внимание не на это обстоятельство (к слову сказать, партнёра Стэнтона по делу 1855 года Джорджа Хардинга Линкольн поставил во главе Патентного офиса). В 1860 году Стэнтон поднялся до поста генерального прокурора в правительстве Бьюкенена, боролся, как мог, за сохранение Союза и показал себя не только как юрист и оратор, но и как блестящий организатор. В первый год войны он был советником Кэмерона и как демократ был дружественно настроен к Макклеллану. Кроме того, Линкольн учёл редкое единодушие Кабинета: кандидат устраивал одновременно и Кэмерона, и вечно противостоявших друг другу Чейза и Сьюарда.
Жена Стэнтона Элен отговаривала мужа принимать новую должность: на министерском посту его годовой доход уменьшался вчетверо
. Тем не менее долг и честь оказались крайне важны для этого с виду не очень героического человека (его, 47-летнего, сильно старила большая, слегка раздвоенная и тронутая сединой борода, непременные круглые очки визуально сильно уменьшали глаза; карикатуристы вообще любили изображать Стэнтона гномом-переростком). «Он был человеком деятельным, преданным и честным. Подрядчики не могли им манипулировать, предатели не могли обмануть, характеризовал нового министра современник. — Порой импульсивный, но правдивый; своенравный — возможно, но незлобивый; нетерпеливый, но последовательный и знающий дело…»
Сразу после назначения Стэнтон взялся за работу с такой энергией, что Линкольн припомнил очередную занятную историю. «Будем относиться к Стэнтону, — говорил он коллегам, — как относились к одному методистскому проповеднику на Западе. В своих проповедях и молитвах он возносился столь высоко, что прихожане клали ему в карманы кирпичи, чтобы совсем не улетел. Нам придётся придерживать Стэнтона похожим образом, но думаю, поначалу дадим ему немного попрыгать»
.
«Со временем их отношения стали неожиданно тёплыми и полными взаимного уважения, — пишет историк Д. Макферсон. — Они начали практиковать в делах управления своего рода игру в „доброго и злого копа“: Линкольн отправлял политиков и других просителей, которым не мог лично отказать в просьбе, к Стэнтону, который, как он знал, был способен сказать твёрдое „нет“. Разочарованные просители уходили, проклиная военного министра, и это спасало президента от негативных политических последствий»
.
Двенадцатого января в Белом доме собрался военный совет: уже без Кэмерона, пока без Стэнтона и всё ещё больного Макклеллана. Линкольн прямо сказал министрам и военным: «Раз генерал Макклеллан не собирается пользоваться своей армией, я бы хотел одолжить её для своих надобностей»
. Следующие за «Маком» по субординации генералы получили авральную работу: за день разработать и немедленно представить план первоочередных действий гигантской армии, план наступления. Но главным результатом собрания стало чудо исцеления: вести о нём подняли с одра Макклеллана — практически здоровым. Уже на следующий день командующий явился в Белый дом обсуждать вместе со своими подчинёнными будущие планы. Он выслушал спешно разработанные варианты наступления его армии, но всем своим видом дал понять, что имеет кое-что получше, просто не хочет раскрывать секрет.
— Президент ждёт от вас хоть каких-то разъяснений, — шепнул Макклеллану генерал-квартирмейстер Мейгс.
— Если я раскрою ему свои планы, завтра утром они будут напечатаны в «Нью-Йорк геральд», — последовал ответ, тоже шёпотом. — Президент не умеет хранить тайну, он расскажет даже своему Таду
.
В конце концов Линкольн получил только уверения в том, что кое-где уже можно начинать наступать и что «Мак» назначит точную дату начала реализации своего плана — даже это показалось президенту достижением. Он понял к тому же, что при всей самоуверенности Макклеллан всё-таки боится остаться не у дел.
Двадцать седьмого января последовал решительный президентский «Приказ № 1»:
«Приказываю: 22 февраля (день рождения Джорджа Вашингтона. — Д. О.) будет днём общего наступления всех сухопутных и морских сил против мятежников. Прежде всего в этот день должны быть готовы к выступлению войска, расположенные у форта Монро, армия „Потомак“, армия Западной Вирджинии, армия в Кентукки, армия и флотилия в Каире (город на Миссисипи на самом юге штата Иллинойс. — Д. О.) и морские силы в Мексиканском заливе. Все остальные силы и их командиры должны выполнять полученные к тому времени приказы и быть готовы получить дополнительные распоряжения. Полную ответственность за выполнение данного приказа несут главы департаментов, особенно военный и морской министры со всеми их подчинёнными, а также главнокомандующий и подчинённые ему командиры сухопутных и морских сил»
.
Макклеллан не мог больше скрывать свой «неожиданный для всех» план. Он сообщил-таки президенту, что задумал гигантскую десантную операцию. Её смысл состоял в быстрой переброске громадной армии «Потомак» морем к юго-востоку от Ричмонда с последующим наступлением и взятием столицы мятежников с фланга и тыла. Линкольн согласился на рискованное на первый взгляд предприятие, только получив подробные и убедительные обоснования того, что оно надёжнее и эффективнее традиционного наступления в лоб. Стэнтон начал собирать невиданную по числу судов транспортную флотилию.
