Правда, план Макклеллана имел заметный недостаток: он снова отодвигал сроки главного наступления, которое должно было решить исход войны. Но дело (во многом благодаря энергичному Стэнтону) продвигалось, а из других районов боевых действий стали приходить рапорты о долгожданных военных успехах. Ещё 19 января генерал Томас одержал первую ощутимую победу над мятежниками в Кентукки и заставил конфедератов отступать обратно в Теннесси. Тогда же достигла побережья Северной Каролины экспедиция генерала Бёрнсайда, вышедшая в море в день снятия Кэмерона. 8 февраля Бёрнсайд взял под контроль стратегически важный остров Роанок, захватив четыре форта, 2500 пленных и около двух тысяч «трофеев», а два дня спустя занял Элизабет-сити, город у южных границ Вирджинии. Блокада побережья Конфедерации, задуманная ещё Скоттом с его «Анакондой», становилась всё жёстче.
Особенно радовалась пресса достижениям главных сил на Западе. «Сегодня утром мы получили ободряющие новости из штата Теннесси, — писала 8 февраля „Нью-Йорк таймс“. — Солдаты и матросы Соединённых Штатов наконец-то вступили на его территорию и утвердились там после блистательной речной операции». Это было известие о взятии форта Генри на реке Теннесси. Оно означало, что канонерки и броненосцы Союза «распечатали» тысячекилометровую речную дорогу для наступления вглубь Конфедерации. Через неделю была снята и вторая «печать», на реке Камберленд. На этот раз отличились сухопутные части под командой малоизвестного генерала Гранта, заставившего после трудного боя капитулировать форт Донельсон. Грант взял не менее двенадцати тысяч пленных, в том числе генерала, причём на предложение обсудить условия сдачи ответил: «Никаких условий, только немедленная и безоговорочная капитуляция». С тех пор его инициалы (US — Улисс Симпсон) превратились в аббревиатуру прозвища Безоговорочная Капитуляция (Ultimate Surrender). Грант стал новым героем Союза на зависть его непосредственному начальнику генералу Халлеку. А победы у Генри и Донельсона перенесли театр боевых действий на юг, в Теннесси. Уже 25 февраля федеральные войска заняли первую из столиц штатов Конфедерации Нашвилл и больше уже никогда его не отдавали.
Все эти события разворачивались на фоне семейной драмы Линкольнов. Затеянный Мэри президентский приём 5 февраля оказался удачным и ярким, но не принёс супругам радости. Пока внизу в просторном Восточном зале играли то «Марсельезу», то написанную специально по случаю приёма «Польку Мэри Линкольн», наверху метался в жару заболевший в конце января Вилли. То Авраам, то Мэри оставляли гостей, чтобы подняться к сыну. Они бы совсем отменили давно задуманный бал, но доктор пообещал, что мальчик пойдёт на поправку. Ограничились тем, что обошлись без танцев.
Доктор ошибался. Вслед за Вилли заболел и Тад. Скорее всего, у обоих был брюшной тиф (санитарное состояние водопровода и канализации столицы точнее было бы назвать антисанитарным). Мэри проводила рядом с детьми всё время, отменив все приёмы и вечеринки. Авраам стремился к мальчикам при первой возможности. Какими беспомощными стали два сорванца, совсем недавно сеявшие панику среди обитателей и гостей президентского дома! Все их прежние проделки вспоминались только как забавные проказы: беготня по крыше Белого дома (то «форта», то «палубы корабля»); отысканная на чердаке система шнурков от колокольчиков для слуг, связанная воедино и вызвавшая трезвон и суматоху во всём доме; грохот барабанов и визг горнов в коридорах («парад»!); «первый снег» из клочьев накопившихся визитных карточек; «пропажа» всей клубники, приготовленной для десерта званого президентского ужина; пост у дверей отцовского кабинета с игрушечной пушкой (вход для посетителей — пять центов); устроенный дома зверинец; скачки по Белому дому на стуле с запряжённой козой
…
Тад постепенно выкарабкивался, а Вилли становилось всё хуже. Его положили в лучшей гостевой комнате на гигантскую кровать с изголовьем из резного палисандра. Доктора перебрали весь спектр тогдашних примитивных лекарств, от крепкого мясного бульона до хины. Мальчик стал бледным и лёгким, как тень, всё чаще терял сознание. Однажды, придя в себя, он попросил передать все его сбережения — шесть долларов — миссионерскому обществу для вечерней школы.
Рано утром в четверг 20 февраля Вилли умер.
Элизабет Кекли запомнила, как Авраам держал в руках голову сына и его большое угловатое тело содрогалось от рыданий: «Мой бедный мальчик, он был слишком хорош для этого мира, поэтому Господь призвал его к себе. Да, я знаю, там, на небесах, ему будет гораздо лучше… но мы его так любили, так не хотели, чтобы он умирал!» Линкольн разбудил секретаря Николаи, задремавшего на диване в своём кабинете: «Моего мальчика больше нет… Его действительно больше нет…» Потом, чтобы спрятать слёзы, он закрылся в собственном кабинете, а через какое-то время пошёл в спальню к Таду, лёг рядом и обнял своего младшего…
Всё тот же Восточный зал Белого дома, побывавший и биваком, и местом блистательных приёмов, облачился в траур; зеркала были укрыты чёрным крепом, многие из тех, кто две недели назад блистал на президентском приёме, собрались на траурную церемонию. Все правительственные учреждения были закрыты, Конгресс приостановил свои заседания.
После церемонии прощания Авраам и Роберт сопровождали гроб на кладбище Джорджтауна, а у безутешной Мэри уже не было на это сил. Она слегла на три недели. Одно упоминание имени Вилли вызывало у неё слёзы; она попросила убрать все игрушки, всю одежду мальчика, запретила приходить в Белый дом детям, с которыми играли её сыновья. От замкнутого молчания она переходила к таким душераздирающим рыданиям, что поправлявшийся Тад просил из-за стены: «Мама, не надо так плакать…» Из Спрингфилда приехала Элизабет Тодд-Эдвардс, чтобы помочь младшей сестре справиться с горем, и не отходила от неё, пока та немного не пришла в себя.
В конце марта Мэри стала появляться на людях, часто с отсутствующим, обращённым куда-то вперёд и вдаль взглядом. Она ещё долго носила траурные одежды, тяжёлый чёрный капор с чёрной вуалью, камеи из чёрного оникса; её бумага для писем была обведена траурной рамкой. Вилли являлся ей во сне, стоял у самой кровати. Мэри обратилась к медиуму, чтобы получить возможность разговаривать с мальчиком, которому «без материнской ласки так одиноко».
Авраам не мог позволить себе так глубоко погрузиться в личную трагедию. Не только потому, что ему нужно было поддерживать Мэри, вытаскивать её из депрессии. В ещё большей степени потому, что вокруг тысячи ежедневных личных трагедий сплетались в одну огромную под названием «Гражданская война». Он пытался утешить себя словами Констанции из шекспировского «Короля Джона»:
Отец наш кардинал, вы говорили,
Что с близкими мы свидимся в раю:
Раз так, я сына своего увижу!
[39]
На каминной полке кабинета Авраам поставил фотографию Вилли и частенько ловил себя на том, что разговаривает с ушедшим сыном. Первое время он каждый четверг надолго оставался один в той комнате, из которой мальчик отправился в свой последний путь.
Но через три дня после смерти сына Авраам вернулся к исполнению президентских обязанностей. 25 февраля президент Линкольн инструктировал генерала Батлера, отправлявшегося с экспедицией к Новому Орлеану у устья Миссисипи, и просил «переломить хребет мятежа». В тот же день он одобрил выпуск государственных банковских билетов, получивших по характерному цвету их оборотной стороны прозвище «гринбаксы», то есть «зелёноспинки» (потом просто «баксы»). Закон обязывал принимать эти деньги при расчётах за долги, товары и услуги, и сотни миллионов «баксов» пошли в уплату войскам и поставщикам. Союзу стало легче переносить экономические тяготы войны, в то время как доллар Конфедерации по-прежнему скользил в бездну инфляции.
