В первый день декабря 1862 года в ожидании атаки Бёрнсайда Линкольн обратился с ежегодным посланием к Конгрессу, в котором объяснял необходимость всех недавних перемен, от «Прокламации об освобождении рабов» до смены командующих (на восточном театре 24 октября медлительного Бьюэлла заменил многообещающий Уильям Роузкранс). «Догмы спокойного прошлого неприменимы к бурному настоящему, — писал президент. — Занимаясь новым делом, мы должны думать и действовать по-новому». Он предложил внести решительные конституционные поправки: по одной из них всем рабовладельческим штатам, которые добровольно освободят рабов, должна была быть выплачена достойная компенсация из государственного бюджета; по другой — все рабы, получившие свободу в годы войны, оставались свободными навечно. Обращение заканчивалось словами:
«Сограждане! Нам не убежать из истории. И этот Конгресс, и эту администрацию будут помнить независимо ни от нашего желания, ни от личного значения того или другого человека. То испытание огнём, через которое мы проходим, высветит перед взором будущих поколений каждого из нас, и в чести, и в бесчестье… На нас — на тех, кто здесь — лежат власть и груз ответственности. Давая свободу рабам, мы обеспечиваем свободу свободных людей. Мы либо спасём, либо окончательно потеряем последнюю, лучшую надежду на земле. Наш путь прям, благороден и ясен, и мы пойдём по нему под одобрение всего мира и с благословения Божьего!»
Однако прямого пути не получалось. 13 декабря волны лобовых атак армии Бёрнсайда разбились об укреплённые высоты конфедератов сразу за Фредериксбергом, тысячи убитых и раненых усыпали склоны. Отчаявшийся командующий собирался наутро лично повести солдат под пули и снаряды южан, чтобы кровью смыть позор. Генералы еле отговорили его от самоубийства, за которое заплатят жизнями ещё тысячи людей. Армия отступила.
— Губернатор, — спросил Линкольн свидетеля сражения Эндрю Кёртина, губернатора Пенсильвании, — вы были на поле боя?
— На поле боя? На бойне! На ужасной бойне, господин президент.
Журналист Ной Брукс помнил Линкольна с 1856 года. В начале декабря 1862-го он был потрясён внешним видом президента: «К моему прискорбию, его лицо уже не было счастливым лицом адвоката из Спрингфилда. Он ссутулился, волосы поседели, лицо стало землистым, глаза впали, а взгляд был каким-то траурным»
.
Линкольн нашёл в себе силы подбодрить деморализованную армию открытым письмом, поблагодарил солдат за мужество и умение, которые «ещё принесут победу», но сам изо всех сил боролся с депрессией. «Если где-то есть место похуже ада, — говорил он в те дни, — я нахожусь именно в нём!»
Бёрнсайд, в отличие от Макклеллана, не боялся принять на себя ответственность за поражение, но Линкольн понимал, что в конечном итоге за все напрасные потери отвечает он сам. Близкому другу судье Дэвису Авраам признавался, что напоминает себе одну старушку, застигнутую наводнением. Та встала на пороге собственного дома со шваброй в руках и стала гнать воду обратно за порог. Вода всё прибывала: по колени, по пояс, по грудь, по шею. Но сердитая старушка активно работала шваброй и повторяла: «Мы ещё посмотрим, что дольше продержится, наводнение или моя швабра!»
В невесёлый канун Рождества Авраам продолжал утешать и подбадривать окружающих. Весь рождественский день они с Мэри провели в военных госпиталях.
В те же дни Линкольн искал утешительные слова для дочери погибшего кавалерийского подполковника Уильяма Маккаллоу, которого когда-то хорошо знал по «круговым поездкам» в Иллинойсе:
«Дорогая Фанни!
С глубоким прискорбием узнал я о смерти твоего отца, человека доброго и храброго, и особенно о том, что твоё юное сердце поражено намного сильнее, чем это бывает. В нашем бренном мире скорбь приходит к каждому; но для молодых она оказывается намного горше, потому что застаёт их врасплох. Те, кто старше, уже знают, чего ожидать. Я бы хотел хоть немного смягчить твои переживания, ибо полное освобождение от них невозможно, разве что со временем. Сейчас ты даже не можешь представить, что станет легче, не так ли? Поверь, легче будет, и ты ещё сможешь испытывать радость. Пусть осознание этой истины сделает тебя не такой несчастной. Я пережил достаточно и знаю, что говорю; ты должна просто поверить — и тебе уже станет легче. Память о твоём дорогом отце будет не мучением, а чувством светлой печали, более чистой и священной, чем ты когда-либо испытывала.
Пожалуйста, передай матушке мои соболезнования. Твой преданный друг
А. Линкольн»
.
Вслед за поражением и вследствие него начались раздоры в Кабинете. Вскоре они вылились в серьёзный политический кризис. Поиски виноватых привели к тому, что в сенате заговорили о «злом гении» президентской администрации, госсекретаре Сьюарде, чуть ли не «президенте де-факто», держащем у носа Линкольна усыпляющую «тряпочку с хлороформом». Радикалы были уверены, что Сьюардом руководит «невидимая рука» консерваторов и что из-за этого была затянута история с выпуском «Прокламации об освобождении» и Макклеллан слишком долго оставался командующим. На двух собраниях республиканской фракции сената 16 и 17 декабря было решено давить на правительство с целью его реорганизации и достижения единства слова и дела. В определённой степени кипение возмущённого разума сенаторов поддерживалось стараниями Чейза, подтверждавшего версию об особом влиянии Сьюарда на Линкольна. Частные письма министра финансов разносили известия, что президент принимает решения, касающиеся спасения страны, ни с кем не советуясь
. И вот уже поползли слухи о грядущей смене всего Кабинета, а может, и президента. Не выдержав давления, Сьюард решил любой ценой остановить кризис и подал прошение об отставке…
Но для Линкольна уступить давлению сенаторов означало существенно ослабить не только контроль над Кабинетом, но и свои позиции лидера партии, главы администрации, наконец, главнокомандующего, а кроме того, нарушить принципиальное достоинство американской политической системы: допустить вмешательство законодательной власти в сферу деятельности власти исполнительной. Но он не мог не принять однопартийцев, не мог не выслушать их речи о «равнодушии мистера Сьюарда к вопросам ведения войны».
Скрыв, что получил прошение Сьюарда об отставке, Линкольн пригласил делегатов ещё на одну встречу, где… устроил им очную ставку со своим якобы «раздираемым противоречиями Кабинетом». В отсутствие госсекретаря президент выступил в его защиту. Он признал, что устраивал заседания Кабинета нерегулярно, но мотивировал это тем, что в главном правительство заодно, а время требует реагировать быстро. Кроме того, президент в присутствии своих министров объявил, что все важнейшие решения тщательно обсуждаются и, будучи приняты, проводятся в жизнь общими усилиями. Затем Линкольн обратился к членам Кабинета за подтверждением его слов. Один за другим это сделали Блэр, Бейтс и Уэллс. Чейз, главный поставщик информации о раздорах, был вынужден присоединиться к ним, чем сильно обескуражил воинственно настроенных сенаторов — у них не осталось достаточных оснований для требования перестановок.
Но в результате на следующий день у Линкольна в руках оказалось ещё одно прошение об отставке — Чейза. Министр финансов полагал, что в случае ухода Сьюарда его роль в этом будет понятна слишком многим, а значит, он обретёт уйму новых врагов, отставка же обоих министров сохранит равновесие. Но Линкольн нашёл более полезную форму баланса. Его будто обрадовало прошение Чейза. «Теперь я смогу разрубить гордиев узел!» — заявил президент и написал одинаковые официальные письма государственному секретарю Сьюарду и министру финансов Чейзу:
