Солнце, ты остаёшься здесь, а я ухожу,
Солнце, ты остаёшься здесь, а я ухожу,
Прощай, прощай, не скорби обо мне,
Даже с тобой я не поменяюсь местами,
Прощай, прощай, не скорби обо мне,
Ведь ты остаёшься здесь, а я ухожу»
.
Убежало даже несколько рабов из прислуги президента Конфедерации Джефферсона Дэвиса
. Всего же число бросивших хозяев рабов составляло к концу войны не менее полумиллиона, а то и до 750 тысяч человек (из трёх с половиной миллионов)
.
Более того, после совещания с Кабинетом Линкольн внёс в окончательный текст прокламации весьма существенную поправку. Теперь после знакомых слов «я призываю упомянутых лиц воздерживаться от какого-либо насилия, не вызываемого необходимостью самообороны, и рекомендую во всех разрешённых им случаях честно трудиться, получая за это приемлемую заработную плату» стоял решительный призыв:
«Заявляю и сообщаю, что указанные лица, находящиеся в хорошей физической форме, будут приниматься на военную службу Соединённых Штатов для пополнения гарнизонов фортов, военных позиций постов и иных пунктов и экипажей военных судов всех категорий, принадлежащих к указанной выше службе».
Война белых становилась и войной чернокожих. Позже Линкольн прокомментировал своё решение: «Насколько чернокожие солдаты укрепляют наши силы, настолько же они одновременно ослабляют неприятельские»
. Уже к середине 1863 года первые негритянские полки доказали свою боеспособность. К концу войны на службе в армии и на флоте Соединённых Штатов состояло около двухсот тысяч негров, из них более половины были из южных штатов; ещё столько же было занято в службах обеспечения (санитары, погонщики, повара и т. п.). Конфедерация была поставлена перед выбором: смириться с «утечкой» рабов к федералам или создать и отправить в бой собственные негритянские полки. Последнее означало своими руками выкорчевать «краеугольный камень» рабовладельческой идеологии, признать право «неполноценной» расы на свободу («Если из невольников получатся хорошие солдаты, то вся наша теория о рабстве неверна»). Выстраивался порочный круг: Конфедерация боролась за независимость ради сохранения рабовладения, но для достижения независимости должна была рабовладением пожертвовать
.
После «Прокламации об освобождении» качественно изменились перспективы войны. Теперь восстановление Союза означало неминуемую трансформацию американского Юга. «Самобытные институты» обрекались на участь быть унесёнными ветром перемен. Рабовладельцы лишались (пусть пока по большей части де-юре, а не де-факто) своей главной производительной силы, «говорящей собственности», общая стоимость которой — миллиарды долларов — превышала стоимость продукции годового промышленного производства самой развитой страны — Великобритании, и это без учёта приносимой бесплатным рабским трудом прибыли!
С утратой рабов и самого права на владение ими рушилась вся экономическая система рабовладельческого Юга. Более того, рушилась и «южная» модификация «американской мечты»: многие из не имевших рабов мелких фермеров жили надеждой на приобретение собственных «говорящих орудий труда» и сражались за это. Как заметил историк Ричард Слоткин, «Прокламация об освобождении» означала переворот (пусть и незавершённый) в «непрестанной борьбе между действительно демократической идеологией и культурой расового превосходства белого человека»
.
Росчерком пера под пятистраничным документом совершилась настоящая революция, о которой на Севере заговорили сразу же
[43], хотя и не всегда одобрительно. В наше время у историков принято говорить о «второй американской революции», считая первой Войну за независимость и образование США
.
Судьбу этой революции Линкольн вверял воле Всевышнего. Он завершил прокламацию словами:
«Принимая это решение, искренне рассматриваемое как справедливое и предусмотренное Конституцией в случае военной необходимости, я взываю к благосклонному суду человечества и великодушному расположению Всемогущего Господа Бога»
.
В Вашингтоне вокруг редакции вечерней газеты, в которой прокламацию публиковали раньше других, сгрудилась в ожидании такая тесная толпа, что чернокожему пастору Генри Тёрнеру пришлось протискиваться к дверям. Он успел как раз к раздаче свежего номера. Первый брошенный в толпу экземпляр схватили сразу трое, следующий — несколько человек, и газета была разодрана на куски. Третью Тёрнер выхватил — и побежал что было силы по Пенсильвания-авеню к своей церкви. Толпа прихожан увидела, как бегущий пастор машет большим белым листом, и взорвалась восторженными криками. Тёрнера подняли на платформу, но он никак не мог отдышаться и передал газету мистеру Холтону, обладателю громкого и чёткого голоса. Пока Холтон читал, Тёрнер наблюдал за реакцией собравшихся: «Мужчины пронзительно кричали, женщины падали в обморок, собаки лаяли… Белые и чёрные пожимали друг другу руки, кто-то запел, и тут вдалеке, на военной верфи, грянули пушки». Лица сияли улыбками, в районе поселения «трофеев» пели «Go down, Moses!», мимо Белого дома шли и шли праздничные процессии белых и чернокожих. Президент появился в окне и раскланивался перед тысячами восторженных сограждан, а если бы вышел к толпе, отметил Тёрнер, его от избытка чувств задушили бы в объятиях
.
Далеко на севере, в Бостоне, сторонники освобождения рабов, белые и чёрные, ждали вестей в большом Мюзик-холле и расположенной неподалёку церкви Тремонта — первой, чьи служители отказались разделять прихожан по расам. Ждали к полудню, к восьми вечера, к девяти, к десяти. Уже произнесли громкие слова о заре нового дня, об ожидании трубного гласа, о громе, грянувшем с небес. Когда напряжение стало сменяться отчаянием, появился вестник с сияющим лицом: «Её передают! Она уже на телеграфе!» Фредерик Дуглас стал свидетелем того, как в один миг зал взорвался криками ликования, шумом неописуемого веселья и радости. Незнакомые люди обнимались и плакали. Слёзы текли у Фредерика Дугласа, у Уильяма Гаррисона, основателя Американского общества борьбы с рабством и проповедника ненасилия, у Гарриет Бичер-Стоу, автора «Хижины дяди Тома». Прокламацию слушали примолкнув, а когда её чтение закончилось, чернокожий священник Чарлз Рей запел густым голосом гимн о библейском Исходе:
Бьют тимпаны над гладью Египетских тёмных вод.
Иегова ликует — свободен Его народ! —
и собравшиеся подхватили припев.
Для кого-то из ликующих «трофеев» свобода сразу обрела конкретный смысл: он вспоминал, как продали его дочь, и благодарил Всевышнего: «Они никогда больше не продадут ни мою жену, ни моих детей!»
Какой контраст с сентиментальными переживаниями девушки-южанки из Луизианы, предчувствующей конец прекрасной эпохи: «Мне кажется, старина Эйб хочет лишить нас всех удовольствий! Больше никакого хлопка, сахарного тростника, риса! Больше никаких чернокожих мамок и дядек! Никаких катаний на упряжках мулов, песен во время уборки тростника, никаких белозубых улыбок на чёрных лицах, собравшихся вокруг очагов с дышащими паром котлами! Если бы Линкольн провёл на нашей плантации сезон сбора урожая, он бы отозвал свою прокламацию»
.
