У края платформы, всего в шести футах от оратора, стоял и делал заметки армейский капитан в гражданской одежде
. Не прошло и пяти дней, как Валландигэма арестовали прямо дома, посреди ночи, на глазах жены и племянницы. Он предстал перед военным трибуналом как нарушитель «оплёванного» им приказа. Напрасно «медноголовый» демократ отвергал право военных судить гражданского человека — он был обвинён в «открытом высказывании симпатий к поднявшим оружие против Соединённых Штатов, в декларировании нелояльных чувств и мнений с целью ослабления усилий правительства по подавлению противозаконного мятежа» и приговорён к двухлетнему заключению.
Линкольн не захотел делать из Валландигэма мученика идеи. Данной ему властью он отменил приговор и приказал депортировать «мирного демократа» к южанам, чётко указывая, кто для этого крыла оппозиционной партии «свои». Но и южанам не был нужен такой «подарок», и его поскорее спровадили в эмиграцию в Канаду.
В результате возмущение демократов вышло на новый виток. К Линкольну пошли письма и петиции, в том числе от демократов Огайо и «военных демократов» штата Нью-Йорк: можно ли человека арестовать только «за слова, произнесённые на общественном митинге», за выражение собственного мнения? имеют ли военные право судить гражданского? как подавление свобод на Севере связано с искоренением мятежа на Юге? не станут ли временные военные меры постоянными?
В ответ президент написал открытые письма — демократам из Огайо и Нью-Йорка с объяснением своей позиции. Они были опубликованы и сыграли большую роль в борьбе за общественное мнение. Линкольн снова и снова объяснял, что его действия не выходят за рамки Конституции, которая предполагает особые полномочия исполнительной власти в случае вооружённого мятежа. Принципиальное отличие арестов в военное время состоит в том, что они являются не столько наказанием за причинённый вред, сколько вынужденной мерой по предотвращению вреда возможного и куда более опасного. Президент задавал риторические вопросы: какого ущерба стране можно было бы избежать, заранее арестовав предавших Союз нынешних командующих мятежными армиями? насколько слабее был бы мятеж, насколько меньше число его жертв, если бы его руководители оказались под стражей? А ведь ни один из офицеров-предателей тогда ещё не совершил ничего криминального…
«Господин В.» арестован именно для предотвращения ущерба вооружённым силам, ибо «пытался, и небезуспешно, помешать призыву в войска, поощрял дезертирство», причём сопротивление призыву как известно, уже привело к нескольким убийствам рекрутёров, к появлению банд дезертиров — и к соответствующей, ведущей к новой крови и жертвам, реакции вооружённых сил.
Во втором письме ответ Линкольна был куда более эмоциональным. Неужели, спрашивал он, «господин В.» был арестован всего лишь за слова на митинге, за критику администрации? Нет, такой арест был бы неправомерен. Он арестован за слова, которые побуждали к действиям! За слова, призывавшие бросить воинскую службу, бойкотировать призыв, дезертировать, то есть лишить армию возможности эффективно бороться с мятежом. Критика администрации или отдельных личностей — личное дело каждого. Но очевидный вред армии, от деятельности которой зависит существование нации, — совсем другое, поэтому принёсшим этот вред гражданским лицом занимается именно военный трибунал. Президент негодовал:
«Как я могу расстрелять молодого простодушного солдата за дезертирство, если я не могу тронуть и волоска на голове ловкого агитатора, склонившего его к этому? Разве не приносят вреда те, кто собирает на митинги отцов, братьев, друзей, будоражит их чувства до тех пор, пока не убедит написать молодому солдату в армию, что он сражается за неправое дело, за презренное правительство, слишком слабое для того, чтобы арестовать и наказать его в случае дезертирства? Заткнуть рот такому агитатору и спасти жизнь парню — это не просто дозволено Конституцией, это и есть настоящее милосердие».
Наконец, на опасения, не станет ли временное ограничение гражданских свобод постоянным после войны, Линкольн ответил понятной метафорой:
«Я верю в это не больше, чем в то, что человек, вынужденный во время болезни принимать рвотное, захочет принимать его и после выздоровления»
.
И вновь выборы стали индикатором общественного мнения и общественных настроений. По традиции весной выбирали губернаторов Коннектикута и Нью-Гэмпшира, и в обоих штатах демократы выдвинули «мирных» кандидатов, сторонников Валландигэма. На стороне Союза работали организованные патриотично настроенными гражданами Общество лояльных издателей с его гигантскими тиражами агитационной литературы, Юнионистские лиги с их многочисленными клубами. Стэнтон учёл уроки осенних выборов и намеренно отправил в отпуска солдат из голосующих штатов — предполагалось, что они поддержат линию правительства. В итоге в Коннектикуте победил республиканец (набрав, правда, 52 процента голосов), а в Нью-Гэмпшире голоса «мирных демократов», «военных демократов» и республиканцев разделились и решение принимало Законодательное собрание — его республиканское большинство назначило своего представителя.
На фоне политических бурь семейные дела Линкольна возвращались в привычное русло. Ещё 13 февраля Мэри впервые сменила траурные одежды на розовое шёлковое платье с низким вырезом. В тот вечер в Белый дом пригласили чету актёров-лилипутов из знаменитого шоу Финеаса Барнума. Девяностосантиметровый Чарлз Шервуд Страттон — «генерал Том-Там» («мальчик с пальчик») и его супруга Лавиния приехали в Вашингтон на медовый месяц, и это стало главной новостью в уставшей от войны и политики столице. Недавнее венчание забавной и трогательной пары в Нью-Йорке было главным шоу сезона. Не посмотреть на неё означало отстать от моды (когда-то Том-Тама принимала сама королева Виктория), и Мэри сама попросила устроить приём для молодожёнов. Одна из приглашённых, писательница Грейс Гринвуд, удивлялась, с какой важностью эти «голубки в свадебных одеждах» подошли почти к самым ступням президента и с каким уважением смотрели они, задрав головы, в его доброжелательные глаза. Президенту пришлось как следует нагнуться, чтобы взять руку мадам Лавинии в свою огромную ладонь (с такой осторожностью, будто это было перепелиное яйцо), подвести её к миссис Линкольн и представить. Потом президент пригласил гостей на диван и сам поднял Том-Тама на сиденье, а Мэри подняла Лавинию. «Знаешь, матушка, — сказал Авраам, — будь ты такой же маленькой, как миссис Лавиния, ты была бы точь-в-точь как она», — и все, включая Мэри, рассмеялись. Более всего гостей поразило то, что во всей церемонии, в учтивых комплиментах и поздравлениях молодожёнам не было никакого гротеска, «к которому не преминул бы обратиться человек меньшего достоинства, чтобы потешить окружающих»
.
За год, прошедший после смерти Вилли, Мэри сильно изменилась. Она увидела себя скорбящей среди скорбящих и всё больше времени уделяла военным госпиталям: посылала туда цветы и еду из Белого дома, собирала деньги, например, на покупку фруктов для больных цингой, помогала проводить благотворительные ярмарки на нужды раненых. Её всё чаще можно было видеть в каком-нибудь из многочисленных вашингтонских госпиталей. Она участвовала в организации литературных и музыкальных вечеров, просто разговаривала с ранеными, читала им, писала письма домой под их диктовку или от своего имени:
