Инин недорисованный дедушка-бундовец говорил, что есть время для песен, а есть для молитв. Бендер часто повторяла эти слова «на автомате», хотя ни разу не видела, как он, бывший красноармеец с напрочь отбитой самоидентификацией, молится.
На деревню, бабушке
– Богову богово, медведю – берлогу, – с вызовом отвечала она беззащитному старику почему-то стихами, которые считала особенно проникновенными, а значит, цветаевскими. Впрочем, не зная о Марине Ивановне вообще ничего, кроме песен на её стихи, которые пела всё та же Пугачёва.
Инна пела, не моргая, коммунистические нетленки, но письмо написала именно Алле Борисовне, великой и могучей. Коротко рассказала о себе, попросила заступничества, как это принято в разговоре с феями или в молитве Богоматери. Адреса, разумеется, не знала. Два наиболее распространённых варианта («Москва, Кремль» или «Улица Академика Королёва, 12») разумно отвергла. У Бендер тоже есть собственное ноу-хау, которое и поможет стать первой.
На конверте она пишет – «Москва, Главпочтамт. До востребования», поскольку раз процедура называется «до востребования», значит, письмо обязательно востребуют. Ну, или, в худшем случае, будут мурыжить да мариновать до тех пор, пока Алла Борисовна его не запросит в свои драгоценные пальцы и не прочтёт своими выразительными глазами, которые так любит «весь советский народ».
Бендер сильно удивилась, когда пару месяцев спустя, после томительного ожидания вызова в столицу, Берта протянула ей помятый конверт с перечёркнутым адресом. Выглядело это как крест на мечте. Однако Инна не сдавалась и при каждом удобном случае, в комнате Лены или на школьных вечерах, на конкурсах пионерской самодеятельности и даже на областном радио, пела во весь голос.
– Песне ты не скажешь «до свиданья», песня не прощается с тобой…
Пытка откровенностью
Да, Инна была слегка простовата, совсем другое дело – заýчка Пушкарёва, цеплявшаяся к словам, требовавшая досконального отчёта обо всех подтекстах. Всё-то ей казалось, что её лишают, причём сознательно, самого главного, которое прячут при первой же возможности. Но почему и для чего её лишают этого «главного», Лена никогда бы не объяснила.
Девичья мнительность, замешенная на стремлении пострадать и переменчивая, как вода, впрочем, сменилась полным приятием соседа после одного случая – пытки откровенностью, тогда казавшейся Васе последней. Предельной.
Как-то сидели, маялись от безделья, пока разговор вдруг не вырулил на обиды. Каждый делился своей, и Вася вспомнил минувший новый год. Родители ушли в гости, оставив его вместе с сестрой Ленточкой и дедом Савелием, живущим внутри воспоминаний, точно в пещере. Савелий был молчалив и безынициативен, только если дело не касалось чая и старушек, с которыми он знакомился в городском парке на аллее пенсионеров.
Новый год на аллее пенсионеров
Потеряв жену пару лет назад, орденоносец Савелий не желал окончательно превращаться в старика, вот и знакомился с одинокими бабушками, для того чтобы жить жизнь дальше, а не доживать, дожёвывая минувшее. Ну, или же, что ближе к истине, если она вообще есть, ему было не слишком уютно в сыновней семье, принявшей его на постой, но не в сердце. И оттого обтекавшей старика вежливым непониманием, загруженностью делами, да-да, равнодушием.
Пару раз Савелий находил себе пассию и исчезал на время из поля зрения улицы Куйбышева, переселяясь, в поисках лучшей доли, к очередной компаньонке, видимо точно так же не ставившей крест на личной жизни.
Впрочем, все такие истории «на стороне» заканчивались примерно одинаково – ещё более сдержанный и молчаливый, через пару месяцев дед возвращался в семью, как если не произошло ничего особенного и он попросту ездил в дом отдыха. Особенно его не расспрашивали, в Васином доме было не принято лезть в чужие (чужие!) дела, на которые всяк право имеет.
Так, пока Савелий не заболел окончательно (это случилось, когда Вася учился уже в старших классах), он постоянно, покуда хватало сил, ходил налево, и только потом, когда дедушка слёг, стали известны некоторые подробности его пенсионерских романов.
Испытание чувств
Дважды Савелий спотыкался о желание спутниц прибрать к рукам всё накопленное им, несмотря на тотальный советский контроль, постоянно залезавший в карманы гражданам своей великой страны, всего этого жалкого, животом заработанного «движимого и недвижимого имущества». Не то чтобы дед Васи казался состоятельным человеком, просто, как каждый думающий о собственной ветхости и неспособности более зарабатывать, он же скопил кое-что «на старость». И вот теперь она наступила. Опять же, дом на Украине продал. Опять же, ветеран войны с веером льгот.
На все притязания женщин с судьбой Савелий дважды отвечал твёрдым отказом, мол, любовь любовью, но всё останется сыну и внукам, Васе и Ленточке, родившейся ровно за месяц до смерти бабушки Дони, после чего любовная лодка натыкалась на мель, намертво вставая у пустых берегов.
Из очередной отлучки Савелий неожиданно вернулся в конце декабря, когда все уже отвыкли от соседства с ним, а Вася даже занял комнату, в которой дед спал. Родители ушли на праздник к друзьям, оставив его с малолетней Ленточкой и сонным Савелием. Со старым и с малым. Мол, почувствуй ответственность.
За десять минут до нового года
Вася ничего такого не чувствовал. Сестра тихо спала в кроватке, дед дремал в кресле-качалке возле телевизора, сам же он читал очередной том Дюма, а может быть, Вальтера Скотта, где рыцари и благородство переливались чрез край, время остановилось. Оно, вообще-то, часто замирало, подобно заброшенной карусели на краю горсада, так что после и не сдвинешь, как ни стараешься. И оттого, что изнутри детство кажется безразмерным, нескончаемым океаном без берегов, ну, и из-за особенностей устройства застойной советской жизни, являвшей гражданам ощутимый образ вечности.
Оторвавшись от книги, Вася увидел часы: до нового года осталось десять минут. Он растерялся, ибо стереотип, вырабатываемый всей предыдущей жизнью, заставлял его сесть за стол с накрахмаленной скатертью, до отказа заставленный разными яствами и суетой вокруг, шумными хлопотами родных, в едином порыве готовящих праздник. Новый год казался самым теплым и уютным, единственной (за исключением дня рождения) датой, не связанной с официальными поводами и обрядами. Ведь единственный знак присутствия государства внутри новогодней ночи – поздравительное выступление генсека Брежнева, казавшегося бессмертным и сказочным дедом Морозом, – можно было отключить вместе с телевизором. Никто же не заставляет во что бы то ни стало пялиться в голубой экран, к бою кремлевских курантов многие выходили на улицу, шли на площадь Революции или на каток в горсаду, где на морозе пили ледяное шампанское, обжигающее гортань, и жгли бенгальские огни.
Васины родители почти всегда оставались дома, так как иногда папа дежурил в больнице накануне праздника или же уезжал в отделение первого января. Тем не менее каждый год к ним, сколько Вася себя помнил, приходили гости, одинокие мамины подруги тётя Вера Заварухина и Минна Ивановна Кромм, папины соученики, ученики и коллеги, застолье длилось до рассвета, но в этот раз все они, видимо, собрались в другом месте, оставив его одного.
