Чай жидок
Тишина навалилась на Васю и подавила сознание. Он стал метаться, толкнул деда и, побежав на кухню, поставил чайник на газ: раз уж взрослых нет, пить нужно чай, тем более что Савелий пил его постоянно, с вечера и до утра. Причём самый крутой кипяток – дед пил чай, только если вода кипела и пузырилась, ни градусом меньше.
Без пузырей, обжигающих дёсны и нёбо (глотка у него, что ли, лужёная, поражался внук), дед чай не пил, отставлял чашку в сторону, вновь зажигал газ и ждал, пока чайник засвистит в последней истоме. Папа как-то сказал: чем меланхоличнее человек, тем более горячий чай он пьёт (и наоборот). Вася запомнил, так как это походило на правду, а правда других людей, совпадая с твоим собственным опытом, устанавливает самый крепкий из всех возможных контакт с реальностью и теми, кто рядом. Да даже с теми, кто жил в предыдущих веках.
Однако времени до боя курантов оставалось всё меньше, вода в чайнике не успевала покрыться мурашками, кажется, она даже не закипела. Дед приковылял на кухню, когда Вася уже разливал по фарфоровым чашкам едва тёплую воду, слабо подкрашенную так и не заварившимся чаем, кидал туда сахар, который не хотел растворяться в холодной воде и скрипел на зубах, когда Василий, изображая радость, начал чокаться с Савелием.
Новогодний сахар
Ленточка продолжала посапывать в кроватке, начался «Голубой огонёк», а сахар хрустел на зубах тотальным унижением, неожиданно вброшенным равнодушной судьбой. Вместо того чтобы наслаждаться праздником, Вася должен был подготовиться и сгруппироваться, накрыть стол и заменить полноту родительской заботы, полную чашу их доброты, но не смог. Дед хлебал чай молча, потом так же молча пошёл и закрылся в своей комнате. «Голубой огонёк» Вася смотрел один, пока не уснул, а теперь, рассказывая Инне и Пушкарёвой про скрип на зубах, исполнился такой жалости к себе, что разрыдался.
Его утешали, ему стало уютно и даже тепло, как под одеялом. Обида ушла, растворилась, подобно рафинаду, брошенному в горячую воду. Особенно старалась Пушкарёва, точно простые материи давали ей возможность проявиться задушевным другом. Отвлечённо умствовать, как Вася, или петь, как Бендер, она не умела, существуя где-то внутри своего тела, где на разных этажах бюрократического небоскрёба, заполненного офисами и конторами, принимались несогласованные решения.
Пушкарёва, кстати, на посиделках говорила меньше всех, даже когда вечеровали втроём почти за полночь, а разговоры, как реки, текли в самых неожиданных направлениях. Но в понятных, бытовых ситуациях Пушкарёва казалась незаменимой: почти мгновенно реагировала, почти всегда попадала в точку. Ограниченности в ней ещё не было, она всё ещё росла вширь; берега личности пока не достигали взрослых своих очертаний, поэтому Лена, в отличие от Инны, с которой уже тогда всё было понятно, казалась непредсказуемой, странной.
Грозовой перевал
Тем более что именно тогда кумиром Пушкаревой стала Джейн Эйр, призывавшая девушек к максимальной сдержанности. И даже если душевное страдание захлёстывает, умри, но не показывай (даже наиболее дорогому человеку), насколько тебе плохо. Сам догадается, если любит. Мужчину нужно постоянно проводить через цепь испытаний – только так он и может доказать преданность и щедрость, или хотя бы создаст дополнительные поводы для волнений – нет ничего слаще эмоций, вызванных реальностью любовного чувства. Пострадать за такое благое дело, важнее которого нет ничего на свете, это всё равно как самый главный жизненный подвиг совершить. Но не для того, чтобы дали звезду Героя Советского Союза, позвали на съезд КПСС и всюду пропускали в очередях без очередей, а чтобы стать полностью уверенной во внутренней правоте, каким-то непонятным образом отражающейся на внешности.
Подобно пушкинской Татьяне, она читала все эти викторианские романы взахлёб, верила им, копировала кодекс поведения, возводила в формообразующий принцип. Реальность, однако, сопротивлялась и текла по какому-то иному руслу.
Вася, читая фантастику, чётко проводил границу между выдумкой и сермягой. В растрёпанных книгах про будущее человечества Васю увлекали не смелые догадки писателей-фантастов, но сами эти сцепки слов, вязь фраз, мотивирующих текст на дальнейшее течение, – то, как буквы вытекают друг из друга в режиме причин и следствий. Лена воспринимала книги иначе – её увлекало чужое визионерство, которое можно взять да присвоить.
Война мышей и лягушек
Из-за чего Тургояк поссорилась с Пушкарёвой, толком никому не известно – повод же всегда найти можно. Случайный взгляд, мелькнувший силуэт, накопленное раздражение.
Допустим, Тургояк не сделала домашку, попросила списать, Пушкарёва замешкалась. Или на большой перемене Маруся рассчитывала обсудить с Леной вопросы внешней и внутренней политики («…не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна…»), но не смогла её найти, поскольку подруга отошла в библиотеку или же общалась с Инной возле стенда «Наши медалисты», а Тургояк увидела этот заговор и топнула по линолеуму пухленькой (ох уж эта широкая кость!) ножкой. Это же никогда не поймёшь со стороны, что там на самом деле между людьми происходит. Особенно если отношения настоящие и, значит, запутанные. Нервные, неровные.
Как бы оно ни было, в школу шли подругами, а возвращались уже порознь (благо идти – всего ничего, метров двести, не больше), как сказал бы физик: в ином агрегатном состоянии.
А дальше включается отсутствие «доброй воли», мол, почему это я должна первая сделать шаг навстречу?
С другой стороны, интересно же посмотреть, что будет дальше, куда ситуация вырулит и как «противная сторона» себя поведёт, выказав гниль нутрянки, тщательно скрываемой до поры до времени. Хороший повод испытать родных, тем более что пионерская дружина едва ли не каждом пионерском слёте уточняла, откликаясь на постоянно усложняющуюся международную обстановку: «С кем бы ты пошёл в разведку?»
Безальтернативные выборы
Тургояк затаилась, на время ушла на дно, а Пушкарёва, пожав плечами, отвлеклась на текущие дела да на Инну с Васей, по сути ведь ничем особенно не пожертвовав – де, если не хочешь со мной дружить, то и не надо.
Тут, между прочим, проявилась ещё одна её коренная черта – соответствовать ситуации, принимать как единственно возможную. Тактиком она была искушённым, а вот в стратегии, подобно большинству девочек, плавала. Никакой это, впрочем, не фатализм и не приятие судьбы (хотя кто его знает), но, скорее, отсутствие механизмов, способных сопротивляться обстоятельствам, перепрыгивать «с неба на небо». Увязнув в контексте, тут уже и всей птичке пропасть.
Странно, конечно, позволять судьбе волочь себя мордой об землю, однако не каждому, оказывается, дано умение сгруппироваться, для того, чтобы оседлать волну обстоятельств, а не сопротивляться стихиям, сводящим на нет ход персонального сюжета. Так и в истории с Тургояк, Лене проще было замкнуться внутри предложенной конфигурации отношений, чем выяснять первопричины конфликта.
