Вася видел флаги, развевающиеся над готической кровлей, и даже горгулий, скорчившихся от несварения желудка. Иной раз ему хотелось сказать подружкам: «Смотрите, как это прекрасно», но он, привыкший сдерживать первоначальный порыв, только молчал. Значит, всё-таки где-то во глубине близорукой мглы девочки эти не казались ему совсем уж родными?
Две смерти на болотах
Бабку Парашу, принимавшую у подъезда воздушные ванны с утра и до вечера, никто тогда не одёрнул. Все понимали, что жить ей осталось всего ничего («Ой, до Олимпиады дожила, может, и до коммунизма дотяну. Главное, чтобы не было войны. Как с кем? С америкосами, конечно!»), так что пусть, старая, мелет всё, что угодно.
Тем более что следующей зимой пьяная Любка погибнет мученической смертью и Параша останется в полном одиночестве. Перед очередным любовным свиданием с Тараканом Любка собралась искупаться, неосознающая, уже крепко принявшая на грудь, крутанула вентиль с горячей водой «на всю насосную завертку», после чего с размаху плюхнулась в ванну, наполненную крутым кипятком, где и сварилась заживо.
На поминках (Таракан их проигнорировал) шептали, что мясо даже отошло от костей, и округляли глаза от саднящих душу предчувствий.
Выносили её из подъезда без музыки, почти воровато, точно неловко всем было за загубленную душу и сгоревшую Любкину жизнь. Гроб был ал, под цвет пионерских галстуков, а внутри съежившейся личинкой лежала Любовь с красным, как у вареного рака, лицом.
Цветов Любке не кидали – матери не на что было их купить, – могилу дочери оформил профком (так и выяснилось, что работала она в троллейбусном депо № 2), а по сведениям наблюдателей – Пушкарёва ведь пришла помянуть Любку вместе с тётей Галей поминки тоже особенными разносолами не отличались и выглядели формальным следованием слободскому протоколу.
Свадьба мадам Котангенс
Баба Паша пережила её ненамного: оставшись одна, быстро сдала, окончательно ослепла, более не выходила, лежала, ждала смерть, пока та не пришла к ней во сне, как к праведнице.
Да, похороны старушки совпали со свадьбой мадемуазель Пильняк, повстречавшей жениха на районной партконференции – серьёзного и правильного, плешивого человека, никак не ассоциировавшегося у подростков, партизанивших за личным счастьем ненавистной училки, со статусом любовника. Тем более что на радостях мадемуазель Пильняк устроила всему двору шикарное шоу – бегая по двору, как и положено девственнице, якобы похищенной гостями, в фате, надвинутой ниже бровей, чуть ли не на самый нос.
На гвоздики бабе Паше собирали всем подъездом, а Пильняк из четвёртого, разумеется, была не в курсе соседской жизни. Бегала в белых лодочках по цветам, топтала бутоны, делая вид, что не замечает мусора. Ну, или что цветы эти сложили свои головы во имя торжества долгожданной утраты её девства.
В школе шутили, что целка у мадемуазель Пильняк к олимпийскому году стала столь пуленепробиваемой, что после первой брачной ночи плешивый новобрачный пришёл на приём к районному урологу с жалобой на разбитый залупон, распухший до полного неприличия и замотанный пострадавшим в какую-то чуть ли не чалму.
Юрий Владимирович
Символизм совпадения свадьбы с похоронами (нарочно не придумаешь!) мадам Пильняк проигнорировала напрасно. А быть может, это отлились кошке мышкины слёзы и страдания всех гуманитариев и учеников, затравленных за неумение извлекать квадратный корень да пользоваться тангенсами да котангенсами – через семь месяцев родился у училки «уо» – «умственно отсталый ребёнок», изменивший судьбу Пильнячки на 360°.
Её, впрочем, прогуливающуюся с уо в обтрёпанной коляске, несмотря на любую погоду, никто не жалел. Коробка, прошедшая через чистилище одной и той же средней школы, молча злорадствовала. Злорадствовала и молчала. Уо, невидимый соседям, никогда не хныкал – казалось, что Пильнячка выгуливает куклу.
Единственным, кто никогда не игнорил математичку и даже, наоборот, липнул к ней постоянно шелудивым псом, был Юра-дурачок, местный юродивый, несмотря на солидный возраст (около тридцати) выглядевший вечным, постоянно озабоченным подростком с маслянистыми глазками, но чисто одетый, ухоженный, правда с засаленным лицом и слюной, засохшей в углах рта.
Толстый как шар, Юра-дурачок всё время маялся нереализованным желанием, в отсутствие каких бы то ни было мыслей переполнявшим все его члены. Ходили сплетни, что участковому пару раз жаловались на его публичное дрочилово, пугавшее местных жительниц и их детей
[14]. Но Юру-дурачка терпели и даже кивали ему, с безопасного расстояния, как своему. Всё в Советском Союзе делалось, терпелось и моглось ради детей, поэтому единственной управой на Юру-дурачка была милиция. Которая, если честно, ничего не могла с ним сделать.
Любовь нечаянно нагрянет
Ну, а что бы она могла сотворить с этим невменяемым? Отправить в специнтернат, где он бы погиб за пару месяцев? Каждый раз, когда участковый приходил к ним в квартиру, Юрина мама, всегда аккуратно одетая женщина с иконописным ликом вместо лица, бухалась на колени, а после и вовсе начинала кататься по полу и целовать башмаки представителей власти, голося во всю глотку:
– Не отдам вам своего Юроньку, нелюди, никому своего Юроньку не отдам!
Так вот этот Юра, видимо, как-то совсем уже по-особому возжелал Пильнячку, ну или она, задумчивая фланёрка с коляской, сама постоянно попадалась ему на глаза, вот он и лип к ней, точно разогретый гудрон к подошвам летних сандалий, пару раз даже пытался тереться о её бедро, пристраивался к коляске, казавшейся ему кентаврическим целым с желанным объектом.
Вася, тренируясь с красной точкой (липы уже отцвели, но ещё продолжали распространять дурманящий аромат), видел, как Пильнячка и Юра-дурачок прогуливаются мимо окон, степенные, точно семейство заслуженных пенсионеров. Училка не знала, как ей избавиться от навязчивого ухажёра, пристававшего к ней с одними и теми же, редко менявшимися речёвками, бегала от юродивого, пока наконец не смирилась, убедившись в его относительной безопасности.
Хотя иногда, реагируя на солнечные протуберанцы, Юра-дурачок восставал вместе со своей целомудренной плотью, которая на время становилась неприручаемой. Глаза его застилали бельма непроницаемого тумана, а из уст толчками, ещё более неприручаемая, чем плоть, неслась бесконечная, закольцованная в одну фразу глоссолалия.
Фортка открыта, Вася слышит бормотание Юры-дурачка, похожее на молитву:
– Совок – колючей проволоки моток.
– Совок – колючей проволоки моток.
– Совок – колючей проволоки моток.
Братство кольца
Сначала Васе кажется, что Юра говорит «мохнатой проволоки моток», очень уж его артикуляция невнятная, но когда Пильнячка, научившаяся узнавать наступление очередного хахалева приступа, рванула к своему подъезду, а Юра, увлечённый блажью, поначалу даже не заметил её отсутствия, остался один, глоссолалия его стала более внятной. Тут-то в дверь и позвонили соседки, которых Вася уже некоторое время ждал.
