Больше Савелий за внуком не наблюдал, погрузившись в обычную сонную сосредоточенность: то ли делал вид, что дремал, дабы, не вызывая подозрений, слушать, о чём Василий говорит по телефону, или же спал на самом деле, жалобно посапывая у телевизора. Так что когда родители приехали, став после поездки немного чужими, он сам с язвительным смешком преподнёс им забытый Савелием листочек, вот, мол, полюбуйтесь.
Возвращение со звёзд
Вася, конечно, расстроился. Но не из-за деда, какой с него спрос, а из-за мамы сначала, а затем и из-за отца, отмахивающихся от него, точно от назойливой мухи. Ведь пока они там, непонятно где, рассекали пространство, он мечтал, что вот, мол, приедут, подарят подарки, сядут рядком и начнут рассказывать про людей с пёсьими головами. За морем житьё не худо, в мире вот какое чудо…
Первую часть мечты мама и папа выполнили с избытком, даже непонятно, как, обладая копейками (одному человеку тогда можно было вывезти из Советского Союза не более 120 рублей – как раз стоимость двойного альбома Ива Монтана), они сумели привезти ему джинсы, болоньевую куртку, радикально изменившие облик, а также массу подарков по мелочи. Ленточкины запросы (во время родительских сборов она написала большими печатными буквами на огрызке бумаги «колэчко, апэлсин, жевачку») выполнить было проще, но ведь они и сами хорошо прибарахлились, приехав в одинаковых замшевых пиджаках, делавших их похожими на членов олимпийской делегации какой-нибудь небольшой восточноевропейской державы. Но не только пиджаки, блестящий плащ для мамы, сшитый точно из струящегося золота, и обувь всем-всем-всем – туфли на скошенном каблуке, которые отец, кажется, ни разу не надел и в старших классах они по наследству перешли к Василию, став обязательными на школьных дискотеках, да пружинистые мокасины, в которые Вася влез как во вторую кожу – в общем, много всего.
Много всего
Чемоданы пузырились от напряга. Казалось, ещё чуть-чуть – и они лопнут, подобно перезревшему плоду, разметав вещички по гостиной. Внутри чемоданов жил особый запах чужой жизни и необъятного пространства, вещи, аккуратно уложенные в фирменные пакеты, книги («Мастер и Маргарита» из магазина русской книги), туристические и рекламные брошюрки, листовки и вкладыши, мыльца из отелей, пузырьки с невиданными ранее шампунями.
Ленточку эффектно приодели в новое пальтишко, повязали шелковый платочек с видами Берлина, надели яркие сапожки с аппликациями по бокам, надели на неё бусики и торжественно вручили маленькое, как раз по крохотной руке, колэчко с изображением Коронных ворот Цвингера, помещённых в драгоценный овал, залитый янтарной эмульсией.
Разумеется, Ленточка потеряла его уже через пару дней, оставила в песочнице или же в детском садике, так как носилась с подарками как с писаной торбой, ни на минуту с ними не расставаясь. У неё уже тогда был небольшой позолоченный сундучок, куда она складывала сокровища, которые любила перебирать с задумчивым, отрешённым видом, – бусинки, обломки бижутерии, камни из запонок, заколки и невообразимо изящные булавки, размером меньше трехкопеечной монетки. Но колэчко она не доверяла даже своему импровизированному монплезиру, вот и посеяла быстрее, чем ожидалось. Возможно, украли. Но, между прочим, она нисколечко этим не расстроилась: бог дал – бог взял. Тем более что среди подарков, привезённых из ГДР, оказались, страшно вымолвить, фломастеры!
Без разговоров
Насколько хорошо всё обстояло с «материальной частью» итогов зарубежного вояжа, настолько плохо вышло с «духовной» составляющей Васиной мечты. Рассказов о чужеземье так и не последовало. Вот чтобы как это с самого начала грезилось: отец посадил его рядом с собой на диван и начал рассказывать. Шаг за шагом, город за городом, музей за музеем и выставочным залом. Не то чтобы родители отмалчивались или таились, им просто было некогда сосредотачиваться на пустяках. А того, что это для Васи крайне важно, они не понимали.
Разгрузив сумки, мама и папа погрузились в обыденное существование, лишь иногда, если к слову придётся, вспоминая новых друзей и всяческие заграничные обстоятельства. Васе даже однажды завирально показалось, что, быть может, они никуда и не ездили вовсе, но отсиживались где-нибудь около Байрамгулово или Биргильды по соседству со знаменитой психбольницей.
Тургояк, Пушкарёва и даже Инна Бендер требовали эксклюзивных подробностей, но сама поездка точно не отложилась в родительских головах или же была вытеснена чем-то более значительным и серьёзным, делавшим их лица сосредоточенными. Точно теперь, после отпуска, оба они не могли полностью расслабиться. Выезд из СССР ещё как-то помнили – пустую Москву, очищенную от приезжих перед Олимпиадой, открытие памятника Гагарину на Ленинском проспекте, который проезжали по дороге, а дальше – провал в беспамятство. Даже перед подругами неудобно: рассказать-то им нечего, словно бы это ты уже сам, по личной инициативе, скрываешь нечто «самое важное», главную буржуинскую тайну.
В самом начале зимы случилось у них в квартире некое торжество, куда собрались разные люди из разных компаний. Много гостей, старые друзья ещё из студенческой жизни, приближенные коллеги, Вера Заварухина и Минна Ивановна Кромм, а также новые люди, с которыми родители только-только подружились в поездке.
Развиртуализация
До того момента Вася только слышал об этих новых знакомцах в обрывках маминых разговоров по телефону и успел намечтать о них что-то своё. Обычно он ревновал, если кто-то долго занимал телефон («Пушкаренция позвонит, а у нас… у меня занято…», точно они ежедневно вопросы о судьбах мира решали), а тут будто бы переменился – сидел в своей комнате и регулярно прислушивался, как мама щебечет то с одной знакомой, то с другой, вспоминая отпуск.
Каждый раз всплывали дополнительные подробности, вояж начинал обрастать объёмом не только фактов, но и суждений о чужой жизни – и мама уже привычно для себя выступала в роли свидетеля, обладавшего уникальным опытом. В рассказах её постоянно мелькали незнакомые топонимы и имена, которыми она, точно булавками, пришпиливала свои умозаключения к единственной правде.
А потом случился праздник и Вася смог сравнить образы, накопившиеся в голове с реальными обладателями имён и фамилий. Никто из них не совпал со своей фонетической оболочкой.
Первой, раньше всех, ещё на стадии подготовки и сервировки, пришла «Таня Крохалёва», высокая грудастая дама, про которую шушукались, что она любовница (на это слово ставилось особенное ударение) известного прозаика. Потом нарисовалась, дольше всех толкаясь в коридоре (снимали обувь, переодевались, обнимались и проч.) чета Макиных, учительница литературы Мария Игоревна и муж её, милицейский начальник, дядя Алик с громовым голосом, тут же начавший заигрывать с Крохалёвой, а также семейство Фишеевых, он – тренер юношеской сборной по фехтованию, она – скромный экономист, изысканно грассирующая совсем уже по-французски: дядя Паша и тётя Алла. Все они смешались с привычными этому дому людьми так, что враз стало тесно и душно. Разумеется, хорошенько выпили – и понеслись рассказы для тех, кто ни разу не выезжал.
