Застава Леонида Ильича
Немного кино в духе Хуциева. Так обычно бывает, если встретились две разномастные компании, пребывающие в разных агрегатных состояниях, точно две противоборствующие команды, стремящиеся победить друг дружку. Старые друзья больше отмалчиваются, внимая туристам, всё чаще и чаще звучит за столом былинный зачин «а помнишь», как если Васиных родителей объединяла масса историй, накопленных за десятилетия дружбы, не со «стариками», но вот с этими людьми, увиденными в первый раз.
Рассказ цепляется за рассказ, и нет им ни конца ни края
[16]. Время, словно солнце в зените, остановилось и не течёт ни в одну из сторон. Точно гости выпили или же съели всё общее время, опьянев от полного вакуума, годного лишь для бессмысленных, никуда не ведущих разговоров.
– А помнишь, как Крохалёва потеряла паспорт и нас возили в тюрьму, где можно было сделать мгновенные фотографии, чтобы как можно быстрее восстановить документы.
– А помнишь, как нас повезли в братское сельскохозяйственное угодье, где шнапса было – улейся, а закуски всего ничего, одни только тартинки (ну, это такие кусочки подсушенного хлеба, нарезанного уголками) с форшмаком. Как, вы не знаете, что такое форшмак?
– Знаю, знаю, – кричала с кухни Мина Ивановна Кромм, мамина одноклассница, этническая немка, смолившая одну сигарету за другой и оттого мало сидевшая за общим столом, – у нас дома его с детства готовили из рубленой селёдки.
Красиво жить не запретишь
– Какая селёдка, – возмущалась Алла Фишеева, – сырой фарш, извините, со специями, тонким слоем намазанный на тартинки, нам когда первый раз сказали, что немцы едят сырое мясо, мы так удивились… Даже есть не могли.
– Тартинки, какое изысканное слово!
– Конечно, едят, и ещё как…
– Конечно, едят, ещё как, но только не так, как у нас в Союзе. Оно же там изначально обработанное и обезвреженное.
Минне Ивановне не верили, хотя и становилось понятно, из-за чего все упились так, что Крохалёва потеряла паспорт. Но особенно поражало то, что ей за эту судьбоносную утрату ничего потом, после возвращения на родину, не было. Вот ведь парадокс.
Впрочем, этот тонкий момент обсуждали уже под чай, когда большинство новых знакомых разошлись, а остались только «свои». Дело даже не в том, что паспорт быстро восстановили (видимо, такая процедура доступна в ГДР любому), но просто Крохалёва (откуда ж у неё столько средств?) снова, как ни в чём не бывало, собиралась провести отпуск в «странах народной демократии», подбивая новых знакомых разделить её планы. Как если такие поездки туда раз в полгода были не чем-то особенным, исключительно важным, но делом обычным и даже обыденным.
В контакте
С собой Крохалёва, между прочим, принесла (просто так) годовой комплект журнала «Америка», который кинула, не глядя, на кресло-качалку, да промахнулась. Журналы рассыпались по паласу, Вася бросился их собирать и зачитался. Выпал из режима наблюдения за реальностью.
Ведь для Васи все эти гости, какой бы долгой ни была история знакомства, приходили к застолью из своей, закадровой жизни, как актёры выходят на сцену, оставляя за кулисами повседневный бэкграунд. Разумеется, новости про них доносились (и обсуждались папой и мамой) постоянно, но все они воспринимались именно как новости из умозрительных новостных лент (соцсетей-то тогда не существовало) – в отрыве от своих «носителей» и безотносительно конкретной жизни вокруг Куйбышева.
Мыслить шире родного околотка Вася тогда не умел – мир в основном сводился к видимым очертаниям и заканчивался гораздо ближе линии горизонта. Соткавшись из инобытия, родительские друзья существовали за столом отдельно от своих «новостных проекций»: сознание мальчика никак не соединяло одно с другим, словно бы речь идёт о совсем разных людях. Какие из них реальней? Те, кто со своими болезнями и детьми, отбившимися от рук (или боявшимися загреметь в армию), навещали отца в больнице, или же те, кто щурятся от едкого никотинового смога, выпивают да закусывают прямо перед глазами?
Обманутые ожидания
– Мы-то, совсем как дураки, взяли, такие, с собой по две бутылки водки, «на продажу». Ну, чтобы дополнительных средств заработать. Да только кому эту водку толкнёшь? У них там свой шнапс ничуть не хуже нашего. Хуже? Конечно, хуже… Так мы в последний вечер сами всю эту водку и выдули – не тащить же назад.
А когда разошлись и «свои», Вася громко обиделся (квартира была прокурена, пока грязную посуду носили на кухню, устроили сквозняк, из-за чего воздух в комнатах был строго вертикален – как некоторые композиции Мондриана), что ему так ничего и не рассказали ни про Берлин, ни про Цвингер, ни про то, что ели, ни о том, на чём спали (как это вообще себе представить – заграницу, из чего она состоит, когда не данность, но сумма подробностей?), ни тем более про изысканное пражское барокко (Васе отчего-то оно представилось в виде заветренных пирожных по 22 копейки).
Тогда подвыпивший отец сел с ним на диван (Вася был в новых, немецких, ещё толком не гнувшихся джинсах) и спросил:
– Ну, что же тебе рассказать, Васенька-сыночек? Про аленький цветочек?
– Хочу всё знать по порядку, с самого начала…
Отец на секунду задумался, а потом, подобно былинному сказителю, начал неторопливо да обстоятельно:
– Тогда слушай. Приземлившись в берлинском аэропорту, мы всей нашей группой сели в автобус. Сели и едем. Едем-едем, едем-едем, проехали первый километр. Едем-едем, едем-едем, проехали второй километр. Едем-едем, едем-едем, проехали третий километр. Едем-едем-едем-едем, проехали четвёртый километр…
