Радионяня
Впрочем, Вася и не думал обижаться на родителей; он постепенно привыкал к их новым чертам, точнее, чёрточкам, возможно и не заметным стороннему взгляду. Мама начала курить, всё чаще и чаще запираясь на кухне с Минной Ивановной, точно делала нечто окончательно неприличное. Папа же нового увлечения не скрывал, да это и невозможно сделать: вечерами он приседал на колченогую банкетку возле «Ригонды» и слушал вражьи голоса.
Первоначально Вася не придал тому особого значения, ну, слушает и слушает, однако чуть позже втянулся посильнее даже отцовского. Это же гораздо романтичнее чтения научной фантастики, которую он всё ещё брал у Пушкарёвой, только теперь, правда, не в обмен на марки – Лена внезапно заинтересовалась журналами «Америка», хотя совершенно непонятно, чем он мог её так привлечь.
Отныне расчет происходил по схеме – «одна книга – один журнал», и Вася утешал себя тем, что в любой момент может забрать у неё понадобившийся (зачем?) журнал для собственных нужд. Правда, вскоре крохалёвские подарки закончились и в ход вновь пошли марки.
Хотя, удивительное дело, Лена постоянно уточняла, не появилось ли у него опять что-нибудь этакого. Какого? Такого. Все рекламные проспекты отелей, карты городов и листовки турфирм с эмблемами дьюти-фри на задней стороне обложки она у него уже выманила. Зарилась, точно сорока, на всё блестящее да глянцевое, и Вася легко проникал в её замысел забрать у него все туристические проспекты, привезённые родителями.
Голоса с того света
Чаще всего очередной непрочитанный томик, санкционированный дядей Петей, оставался лежать в изголовье, а Вася вместе с отцом (но теперь уже даже и без него) сидел у «Ригонды», двигая ручку настройки коротких волн в разные стороны. Эта шкала скользила за пыльным стеклом, в узкой щели, среди названий чужих городов. Амстердам и Вена, Гонолулу и Пекин, нанесённые фабричным способом в неразгаданном порядке, завораживали далёкостью и одновременной близостью. Точно поиск «Голоса Америки» или «Немецкой волны», «Свободы» или «Радио Ватикана», «BBC» и «Радио Швеции», парижского «RFI» или какого-нибудь северокорейского чучхе, над которой у них с папой принято посмеиваться («чай, не в Пхеньяне живём…»), пробивающийся сквозь естественные радиопомехи и отечественные глушилки, обрывки мелодий, голосов, непостижимых наречий и прочего звукового мусора, плыл сквозь открытый космос, как советский спутник, причащая слушателей к таинству вселенной, дышащей различными затейливыми шумами.
Поначалу было даже неважно, что говорят недруги социалистической цивилизации, какие идеологически отравленные стрелы пускают через радиоэфир, гораздо важнее казалось сидеть вместе с отцом в тихой комнате, с одним-единственным источником света и звука, сочащегося из обжитого ими угла.
Уже скоро ночные бдения превратились в ритуал, появились любимые голоса (Жанны Владимирской, читавшей «Вторую книгу» Надежды Яковлевны, Сергея Юрьенена, плывшего «С другого берега» «Поверх барьеров», глубокий баритон Сергея Довлатова, запыхавшуюся скороговорку Солженицына и его бесконечного «Красного колеса») и обряды перескакивания с места на место в начале каждого часа, когда глушилки прекращали выть и, если найти правильное место, очередные новости можно было прослушать практически без помех.
Тем более что каким-то радиостанциям помехи гадили больше, другим меньше, а третьи («Радио Швеции» или «RFI», начинавшей свой получасовой русскоязычный выпуск с «Опавших листьев» Косма) вовсе не трогали. Были совсем уже комические номера, типа «Радио Пекина» или «Радио Тираны», информации у которых было ноль, но зато там смешно коверкали русские слова и говорили с обязательным акцентом. На них, как правило, Вася с отцом не задерживались.
От заката до рассвета
Другое дело, что такие, «спокойные» выпуски начинались поздно (чем дальше в ночь – тем лучше слышимость, как если к рассвету генераторы электронных шумов выдыхались, теряя остатки сил), отцу нужно было на работу (Вася учился во вторую смену, находясь в привилегированном положении), из-за чего он и уходил, бросая забаву на полуслове или же досадуя на очередной мощный протуберанец искусственного воя. А то и вовсе дежурил в больнице – тогда Вася оставался перед «Ригондой» один.
Конечно, ему строго-настрого запретили рассказывать об этих ночных бдениях в школе и даже подружкам по первому и второму подъезду. Да Вася, кажется, и сам понимал, что особенно распространяться на такие темы не нужно. Тем более ни Лена, ни Инна, ни уж тем более Маруся политикой не интересовались – они взрослели совершенно иначе, ощутимо перегруппировывались, наливаясь внутренней спелостью. Кто-то быстрее (Маруся), кто-то спокойнее (Пушкарёва почти не менялась, лишь нос у неё странно заострился, а Инна Бендер вдруг стала странно горбиться, но ведь были еще и другие, например, одноклассницы – и с ними тоже что-то происходило) округлялись и становились такими же манкими, близкими и одновременно далёкими, как Гонолулу, Джакарта или же Бейрут.
Чужое созревание казалось заразным – и от девочек постепенно передавалось к мальчикам, у которых оно словно бы даже не из тела возникает, но незримыми лучами снисходит откуда-то сбоку – как лучи на картинах Тинторетто или же томительный, прилипчивый загар.
Зимняя сказка
Вася и без того рос ребёнком сдержанным, хотя и повышенно эмоциональным. То есть тихушником. Выказывать собственную осведомлённость, как важную часть внутренней карты, ему было несвойственно. Дело даже не в том, что поймут неправильно. Или, скорее всего, вовсе не поймут, как одна мамина подруга, отказавшаяся ему, тогда ещё дошколёнку, выдать тома из собрания сочинений Шекспира со словами «да ты всё равно ничего не поймёшь», чем несказанно огорошила (бабушка Поля сказала бы «ошапурила») его, давным-давно всё понимающего. Вот ведь вопрос вопросов: человек человеку – друг, товарищ и брат, как говорили в школе и по телевизору, или же таинственный марсианин, разгадать которого нет никакой возможности?
Вася смотрел на подруг и не понимал их. Особенно теперь, когда происходила с ними постоянная внутренняя весна. Пыльца выступала на девичьих лицах и пушилась непостижимой привлекательностью. Сильной стороной Васи была логика, казалось, ею можно объяснить (и, значит, победить) любое событие, однако стоило задуматься о нимфах из кланчика, как сознание запускало расфокусовку и невозможность сосредоточиться, стрелой отстреливающую почему-то в направлении коленок, на которые раньше Вася никогда не обращал внимание.
История клиники
На политинформациях по вторникам и пятницам говорилось одно, а из «Ригонды» неслось совершенно другое – про диссидентов и войну в Афганистане, о которой почему-то вне дома не принято говорить. «Ограниченный контингент», и всё тут. Пару раз, придя с работы, отец рассказывал матери про хлопоты знакомых, отмазывавших детей от армии, ведь теперь они могли «загреметь в Афган», а это опасно и совершенно непредсказуемо.
Мама садилась напротив отца и всегда молча слушала, что там у него накопилось в больнице за день. Это так у них испокон повелось: мать приходила с работы днём, прибирала и готовила, отец возвращался вечером, сразу же шёл ужинать. Мама садилась рядом, спиной к окну, отец рассказывал новости, и рассказам его не было конца. Просто не больница, а информагентство какое-то.
