А потом, когда оторопь прошла, Вася возмутился – невеликий советский писатель глумился над его эмоциями, манипулировал восприятием, для того чтобы в конечном счёте измучить с какой-то непонятной, неявной целью. Может, даже просто так, хотя понятно же, что драму и тем более трагедию автор ещё заслужить должен. Убийства, смерти – всё это так неприятно и оставляет в памяти ненужные ожоги, шрамы и слепые пятна, начинающие кочевать по жизни дальше вместе с ментальным телом носителя. Тогда-то Вася и понял, что гигиена бывает не только физическая, но и душевная.
Туча нежити
А теперь, возле портрета генсека, опьяневший от траурных маршей, Вася почувствовал, что вот оно, возвращается. Ненужные ожоги и слепые пятна, пробуравленные как раз где-то в извилинах. Потом проступают на лбу. Это не страх смерти так действует и не страх страха, но тело магнитом ловит некрофильские испарения – от бумажных цветов, венков и приспущенных флагов, обрамленных чёрным крепом примерно так же, как ножки у ложных опят.
Психоаналитик свяжет ту муторную тяжесть ниже области лёгких с пробуждением мужских секретов и гормональной активности, с новой конфигурацией внутренней карты, где неожиданно начали проступать невидимые раньше острова и подземные течения. Но будет ли психоаналитик прав, связав Танатос с Эросом, просыпающимся в подростковом возрасте, – ведь «Калоши счастья» беспокоили Васю с раннего детства? Не мог же он быть сексуально озабоченным чуть ли не в младенчестве? Или есть такой Эрос до Эроса, неглубокий, как след на песке, но, тем не менее, напрочь укоренённый в теле и более уже не смываемый, вызванный одной лишь принадлежностью к полу, а не началами его реализации, настигающими в полной сознательности?
Когда траурный митинг в спортзале закончился, музыкальная трансляция резко оборвалась. Стало пронзительно, до тошноты, тихо. Вдруг краем глаза Вася увидел, как мимо него прошла стеклянная смерть. Ослепительное солнце, ворвавшееся в окна рекреации с кабинетами алгебры и физики, бритвой резануло по глазам.
Сначала Вася решил, что это ангел прошелестел в сторону открытой фрамуги, ну, или чья-то душа пролетела, но призрачный контур шёл по стёртому школьному линолеуму (каждое лето его красили снова и снова, но к концу учебного года он опять превращался в сплошной палимпсест), заметный только через струение воздушных потоков, словно бы время от времени натыкающихся на незримую преграду. И тогда контур стопорился, дёргался, вновь включал зажигание, возобновляя движение.
Вася кликушей не был, поэтому он чётко понимал, что это не «наш дорогой Леонид Ильич Брежнев», но кто-то совершенно иной. Или что-то совершенно другое.
Вторжение чужого ветра
В гардеробе его догнали Тёма Смолин и Генка Живтяк. Несмотря на траур, беззаботно (и, главное, беззлобно) рассмеялись Васе в лицо.
– Про Юру-дурачка слышал?
Оказывается, оставшийся на посту Вася пропустил важнейший эпизод дня. Начали рассказывать, перебивая друг друга: Юрий Владимирович, поклонник мадам Пильняк, вместе со школьными толпами, озадаченными соответствием моменту, каким-то образом просочился в спортзал на митинг. Сначала скромно стоял у дверей, потом начал продвигаться всё ближе и ближе к эпицентру импровизированной трибуны – настолько мощно влекли его громкие, как бы взволнованные голоса ораторов: директора, завучей, секретаря школьной партячейки, председателя профкома, освобождённого комсомольского секретаря.
Юра-дурачок плавно дрейфовал в сторону центра, пока наконец не очутился между Татьяной Павловной Лотц и Чадиным А. А. Директор, отговорив положенные слова, начал смотреть вокруг, увидел непрошеного гостя, сделал знак (сначала одними глазами, потом и руки подключил) замам вывести переростка. Тот искренне и долго не замечал, как его дергают за рукав, пытаются образумить, незаметно для других и превозмогая отвращение, подталкивают к выходу. По натуре добрый и совершенно неиспорченный, Юрий Владимирович, вообще-то, буйным не был, но когда его начали толкать, разумеется, ответил. После чего за вознёй пришельца, физрука и трудовика начала следить вся школа, мгновенно забыв о скорбном обряде.
– Совок – колючей проволоки моток…
Юра начал выкрикивать давным-давно знакомую соседям мантру, и в углах губ его появилась, начала скапливаться и загустевать пена.
Стабильность – признак гениальности
Зрелище вышло эффектным, хотя и не уникальным: ведь Юрий Владимирович, тосковавший по обычной жизни обычного человека, каждый год первого сентября приходил на Первый звонок, торжественную линейку, открывавшую учебный год.
Траектория его продвижения всегда была одной и той же – сначала Юра-дурачок появлялся где-нибудь на безопасной периферии, среди родителей первоклашек, потом начинал продвигаться к школьному фасаду. Здесь, на лестнице у центрального входа, выстраивалось педагогическое начальство, тянувшее к себе непрошеного Юру точно магнит. В конечном счёте он почти обязательно оказывался рядом с выступающими, вёл себя максимально скромно и демонстративно дружелюбно. Но Чадин А. А. такого соседства не терпел, несколько раз Юру-дурачка пытались увести под белы руки, но он вырывался, обращая мероприятие в скандал. Поэтому (вся эта эволюция происходила на глазах Васи) вскоре на него махнули рукой.
Пару раз в ситуацию, правда, вмешивалась мадам Пильняк, обладавшая на гостя магическим влиянием. Многозначительно посматривая на хулигана, она уводила его за угол школы, где отпускала на все четыре стороны. Однако стоило математичке вернуться в строй, как Юра-дурачок, обежав здание, появлялся с другой стороны, вновь начиная смущать общественность.
Вася видел эти сентябрьские вторжения Юрия Владимировича неоднократно, поэтому легко, без какого бы то ни было труда, представил, как оно могло выглядеть теперь. Тем более что Генка с Тёмой не жалели эмоций и красок, чтобы картинка вышла максимально объёмной.
Валять резину и тянуть дурака
Домой после такой «вахты памяти» Вася не торопился: родители (значит, после предыдущего заграничного вояжа два года уже прошло) снова уехали в зарубежную турпоездку, на этот раз в более западные Венгрию и Югославию. После папа шутил, что как только они уезжают из страны, случается что-то непоправимое – то Высоцкий умрет, то Брежнев. Олимпиаду проведут или войска введут куда ни попадя. Ни на секунду родину нельзя без надзора оставить.
Зарекомендовавшие себя в предыдущем «выезде за рубеж», родители почти без труда прошли все собеседования в райкомах и обкомах с их невозможными вопросами («Кто является лидером компартии в Судане и в Сьерра-Леоне?»), получили выездные визы, отчалили. Савелий привычно отсутствовал (последнее время почти не выходя из больниц), Ленточку забрала на улицу Краснознамённую старшая мамина сестра Лизавета. Вася оказался предоставленным самому себе, вновь пустившись в безнадзорное существование.
За десять копеек каждое утро он ходил в кинотеатр «Победа» на утренние сеансы, заканчивающиеся перед самой второй сменой. Напевая Allegretto из бетховенской Седьмой, Вася брал с собой ранец с учебниками, а в киношном буфете вместо завтрака покупал крем-брюле в вафельном стаканчике за двенадцать копеек.
