«На вечное поселение» – это, конечно, слишком, просто ходили разные слухи о том, кто и сколько времени провёл в таком заключении. Разумеется, контролёры, засылаемые трамвайно-троллейбусным депо на самые людные маршруты, не имели такого права – задерживать свободных людей из самой свободной страны в мире
[28], да только кто ж их остановит? Советский характер, состоящий из постоянных запретов, ограничений и самоукорота, воспроизводит репрессивную матрицу совершенно добровольно. Только у нас повелительное наклонение (от «по газонам не ходить» до «порошок, уходи») является неосознаваемой доминантой образа жизни, причём не только политического и общественного. Ведь сюжет усреднения (ни за что не высовывайся, ибо заметят и обязательно по шапке надают) с постоянным и болезненным самоощущением вездесущих границ проникает в воспитание и в семейные спальни, кладётся в фундамент не только педагогики, но и, к примеру, медицины.
Не верь, не бойся, не проси
Главное, не пугаться (Маруся делает большие глаза, но тут же, усилием воли, тушит их дополнительную глубину, внезапно вспыхнувшую бездонность), делать вид, что всё идёт по плану, что контроль не теряется ни над собой, ни над ситуацией: кодекс поведения заложника разработан в СССР с массой полутонов и нюансов. Чукчи, говорят, различают до трехсот оттенков снега, а советские люди носом чуют насилие, к которому потенциально всегда наготове. Умный человек умеет, должен уметь, минусы и жизненные несовершенства превратить в плюсы, в игровое преимущество.
Как мужчина, допустивший прокол, Вася готовился взять вину на себя – не заметил контроль, не уберёг себя и свою, что ли, девушку от опасности. Потерял бдительность, хотя и натренировался замечать косвенным зрением вагончики мобильных тюрем, изнутри напоминающих медвежью берлогу и время от времени кочующих по городу ещё с андроповских времён. Крайне въедливая особенность советского человека – постоянно мониторить округу, чтоб ненароком не прошляпить какую опасность. Неожиданностей у нас не любят, так как чаще всего они бывают именно что неприятного свойства. И чем бы человек ни был занят, передвигаясь по Чердачинску «в салоне общественного транспорта», всегда важно, не привлекая особенного внимания, следить за тем, что происходит вокруг. Особенно когда троллейбус или трамвай подползают к очередной остановке.
Проруха, в диапазоне от контролёров и вплоть до подвыпивших хулиганчиков (амезеков с АМЗ, четезеков с ЧТЗ, чемезеков с ЧМЗ, подобно разным локальным народностям, обладающим нечёткими этнографическими различиями) или же особенно общественно-активных матрон с сумками, повсюду устанавливающих порядки («Сталина на вас нет»), может обрушиться в любой момент, из-за чего подкорка почти всегда возбуждена и, даже если дремлет, не перестаёт, подобно бортовому самописцу, сканировать реальность. А с Марусей, значит, затоковал тетеревом, выпал в иное измерение, ванильно-тёплое, обманно безопасное, чтобы мгновенно протрезветь от вопроса про билетик, вновь почувствовать под ногами твёрдую советскую почву. И ему нравится (боковым зрением ценит), что Марусе не нужно ничего объяснять – она с ним «на одной волне», понимает «суть борьбы» не с полуслова даже, но с полувзгляда. Сиамской медсестрой.
Вечное поселение
Настолько зарапортовались, что забыли (без всякой фронды или бравады друг перед другом) бросить по пятачку в горбатую кассу со стеклянным верхом и оторвать от рулона два куцых билетика с голубыми циферками, которыми можно играть на фофаны или же найти счастливый и съесть его.
Маруся, кстати, так и пошутила, желая «разжалобить» тучную контролёршу или как минимум «установить с ней человеческий контакт». Мол, был билетик, да сплыл, выпал, значит, счастливый номер, вот она его и съела. Однако королеву общественных перевозок на мякине не проведёшь – за день она наслушается и насмотрится на такое количество заходов самой разной степени сложности и изощрённости, что броню её сознания уже ничем не проесть. Даже раскрытием тайной беременности или же ожиданием величайшего в истории человечества наследства, которое поджидает на том конце троллейбусного маршрута: плавали, знаем и не с таким встречались. Усталая контролёрша с заветренным лицом и обветренными руками при этом совершенно не претендует на лавры Порфирия Петровича.
– Допустим, что тебе-то, конечно, несказанно, повезло и ты свой счастливый билет съела, но у хахаля твоего где билетик? Или тебя отпускаем, а он пусть до XIX партконференции сидеть будет? Или до XVIII съезда КПСС?
Счастливый билетик
Не поверила, в общем. Правильно сделала. А «хахалем» ещё и очередную границу хотела перелезть – на «человеческом уровне», да обидеть посильнее небрежением, задеть беспардонных человеков, что врут прямо в глаза, хотя это у неё, наказанной в трамвайно-троллейбусном депо за косяки и направленной для исправительно-воспитательных целей в кондукторско-ревизионную экспедицию, будни теперь таковы – хватать за рукав вечно врущих земéль, нахрапистых да наглых. Ломать ихние планы да преступные намерения. Такое всем понятное стремление к халяве. В самом-то деле, люди, неужто несчастного пятака за проезд выложить жалко?
Наученная опытом, контролёрша была настроена на активное боевое сопротивление и уже размахнула ручищи, дабы точно никто по сторонам не утёк, да только Маруся и Вася, ако голуби, сами пошли, «наперёд паровоза», забрались в тюремный автобус, на самое заднее сиденье, точно это киношные «места для поцелуев»
[29], где и продолжили перемывать кости Пушкаренции. Ну, и держались за эту тему сколько могли – так гимнастка, идущая по канату под куполом цирка, держится за булаву, выполняющую роль противовеса, чтобы вниз не свалиться.
Чтобы уже последним дурам обветренным ясно стало: им двоим оказаться в этой тюрьме на колёсах, сидеть и говорить, ни на что уже не отвлекаясь, отнюдь не лишение, но непредумышленная радость.
Сон или воспоминание?
– Маруся, так я не понял, она что, сильно верующая, что ли? Никогда за ней этого не наблюдал.
Вася не замечает бензинного сладкого чада внутри темницы, из-за которой она кажется ещё тесней и темнее. Точно всю жизнь именно о таком техногенном курорте мечтал.
– Да какая она верующая, в чёрта если только. Ей сам процесс нравится. Она мне потом раскололась, что по всяким поминкам с детства ходит. Однажды затесалась в чью-то процессию и ушла вместе со всеми в сторону кладбища, тёплой кутьи наелась, и понесли ботинки Петю. Погнали наши городских.
– Теперь ещё меньше понимаю. При чём тут дядя Петя?
– Дядя Петя тут действительно ни при чём. Про его ботинки – фигура речи. А понимать про Пушкарёву ничего не нужно. Тут чувствовать нужно. Либо чувствуешь, либо нет.
Тут Маруся стала назидательна и строга.
