Петровна отнекивалась, избегала «прямого высказывания», впрочем, в библиотечной круговерти ей действительно порой и присесть некогда: ученики идут за учебниками и справочниками для рефератов, учителя заглядывают перемолвиться словечком
[39] или просто передохнуть в относительной тишине и уюте
[40], среди фикусов и кактусов, подшивок модных журналов типа «Ровесника», «Смены» и «Студенческого меридиана» (революционно открытый «Огонёк» школа начала выписывать позже) и разных прочих газет, разложенных на столах.
Вася так часто пропадал здесь, почти обязательно каждую перемену, постоянно опаздывая на очередной урок (однажды он заметил в коридоре возле кабинета химии Андрея Козырева, с тоской, как ему показалось, смотревшего на двери библиотеки, не решающегося к ней даже приблизиться), что в классе он безальтернативно и прочно ассоциировался с библиотекой и библиотекаршей.
Комната исполнения желаний
Даже обязательную летнюю отработку он проходил не во фрезеровочном цеху, как все остальные парни, но среди книг. И когда кто-нибудь из учителей спрашивал, где его найти, долговязый Генка Живтяк (последние годы он занимался в секции плавания на байдарках и каноэ) или же Тёма Смолин, с каждым годом всё сильнее напоминавший старика-лесовика, которому есть до всего дело, махали рукой с безнадёжным, потерянным видом.
– Мы его потеряли. Давно и безнадёжно. Он не здесь и не с нами. Надежда Петровна его околдовала. Мёдом у неё намазано, что ли.
О том, что у Васи на мёд аллергия, выражая коллективное неосознанное, они, конечно, не помнили. А тот продолжал приставать с расспросами, пока не попал на Тецкого, Корецкого, Никонова и Незнамова, которым Петровна уже не могла отказать. Манипуляция вышла нечаянной, но крайне наглядной.
Нехотя Петровна начала пересказывать сюжет про Писателя и Профессора, которых Кайдановский ведёт внутрь зоны. Вспомнила про дребезжащую дрезину. Про кусты, неожиданно вскипающие под напором незримого ветра. Так детям рассказывают сказки, глядя куда-то в сторону.
– И вот камера плавно движется над ручьём, на дне которого видны стволы ржавого оружия, полустертые монеты и иконные лики. Какие-то пружинки, заросшие тиной и водорослями, проржавелые болты и гайки, стоматологические инструменты… А потом все персонажи (их трое) попадают в живописные руины, в центре которых звонит неприкаянный телефон, пока с потолка, по стенам, то ли льются, то ли струятся потоки холодной воды, олицетворяющей безжалостное время. А вдали, по холмам, заросшим осокой, бегает слепой, одичалый чёрный пёс. Впалые бока его облеплены репьями.
Жертвоприношение
Тарковской умрёт через год после того, как Вася окончит школу. Сквозь вой глушилки он будет слушать репортаж парижского RFI с похорон из собора Александра Невского и игру Ростроповича на виолончели, поставленной у его паперти. Вася запишет эту новость своим плеером Sony, так как пальчиковые батарейки какое-то время уже продаются во всех киосках Союзпечати; вскоре фильмы Тарковского один за другим пойдут по советскому телевидению. Затаив дыхание, Вася впервые посмотрит «Зеркало» и даже «Сталкера». Первое разочарует его своей простотой, второй – неоправданными ожиданиями: из пересказа Петровны Вася намечтал грандиозную, духовидческую фреску, видимо невозможную в реальности социалистического кинопроизводства.
На «Зеркало» они соберутся с Марусей в «Знамя». Позовут с собой Пушкарёву, та замешкается, они опоздают на сеанс, чтобы ещё на чуть-чуть оттянуть неизбежное разочарование. Призрак его так и маячил в тесном фойе, возле будки билетёра, почему-то пахнувшей, когда ты наклонял лицо к арке окошка, густыми чернилами. Ожидая фильма, гуляют по арбату Кировки, среди цветущих лип, скрывающих крыши купеческих особняков и витрины пустых магазинов. Доходят до кинотеатра «Октябрь», увлекаются афишей «Кабаре» с носатой и глазастой Лайзой Миннелли в два человеческих роста и меняют «русскую духовность» на пряный кинематографический декаданс, заслуживший восемь «Оскаров». Все эти перестроечные новинки непредсказуемы и грозят обернуться то ли сиюминутной халтурой и полным провалом, смешивающимся в одном потоке одновременного поступления (то же самое, впрочем, касалось и книг, и многочисленных «возвращённых имён» художников и скульпторов), то ли незабываемым впечатлением, способным перевернуть жизнь, Мазила, рисовавший афишу, так надругался над образом главной героини, что некоторое время они сомневались, идти или не идти. Пушкарёва напрочь отказалась, и тогда Тургояк, подобно Верочке из «Служебного романа», убеждённо воскликнула: «Надо брать».
Всю оставшуюся неделю, каждый вечер Маруся ездила на Кировку в «Октябрь». Фильм заворожил, а сама она настолько слилась с образом Салли Боулз, что это на годы вперёд определило тургор её внутренней жизни.
Перемена участи
Вечером, придя с дежурства, отец оценит находку «Роман-газеты» как исключительный подарок судьбы, тут же включит «Ригонду», чтобы уже рядом с ней и со всем мировым эфиром просмаковать оттепельную запрещёнку. Переплетёт он «Один день Ивана Денисовича» под одной обложкой с безопасными Валентином Распутиным и Василием Беловым, чтобы в случае потенциальной опасности враги (интересно, как он их себе представлял? Как визуализировал?) не могли отыскать в дому лишнего компромата. Точно компромат бывает когда-нибудь лишним: привыкшее к усложнённым правилам жизни в Советском Союзе, сознание начинало играть в ментальные игры, непредсказуемой барочной избыточности. Понятно же, что, в случае чего, никого из органов обмануть или хотя бы ввести в заблуждение такими вот кустарными приготовлениями не получилось бы. Но мозг уже сам, независимо от жизни вокруг, вырабатывает липкое вещество ожидания, обретающего порой странные формы.
Иногда для этого, правда, нужно какое-то сильное внешнее впечатление. Вася так и не зашёл домой, пока практически полностью не прочитал «Один день Ивана Денисовича». Его прервали Света Тургояк, старшая сестра Марины, к тому времени уже вышедшая замуж за иногороднего Германа
[41]. Мечтая разбогатеть, пара мешками покупала разноцветные (ярко-красные и ярко-синие) целлулоидные гранулы, похожие на игрушечные пульки. Их, предварительно растопив до жидкого состояния, Света и Герман заливали в формы, изготавливая два вида значков на острой иголке, втыкавшейся в медленно остывавшую пластмассу, – антивоенный пацифик да язычок, вываливающийся из пухлых губ: эмблему рок-группы Rolling Stones. Значки разбрасывались по торговым точкам и киоскам «Союзпечати» и уходили, как постоянно подчёркивал Герман «влёт».
