Это совсем уже по-солженицынски удивилась Соркина, внезапно выдавшая недюжинную начитанность. Тогда и Тургояк взялась умничать:
– Тут вот какая штука интересная: каждый день слышишь по телевизору и по радио, что живём в ужасные, лихие годы, когда всё трещит по швам и на улицу невозможно выйти – криминал рвётся во власть. Однако же если смотреть, опять же, по своей жизни и по жизни моих родителей, да и по вашей, ребята, тоже, как-то особого сдвига я не наблюдаю.
– Ну, а гласность и журнал «Огонёк», Сталин – мудак, а Берия – вышел из доверия, вот это всё горизонты тебе не раздвигает?
И время ни на миг не остановишь
– Это всё есть, и, разумеется, увлекательно читать про «тайны истории» (хотя «Санта-Барбара» и «Просто Мария» гораздо интереснее), однако какое отношение всё это имеет к моей жизни?
– Самое прямое.
– Ну, не знаю, говорю же, что не чувствую ничего выдающегося, как если завтра война. Жизнь идёт, трамваи ходят, дети рождаются, я – люблю так, что скулы сводит.
И исподтишка, точно гранату, Тургояк бросила на Васю быстрый, влажный взгляд. Так как Вася считал себя главным интеллектуалом табунка, в голосе его постоянно проступали снисходительные нотки. Он, конечно, выпил, а ещё важным было отделаться от удушающего марша Шопена, вновь, каким-то необъяснимым образом, соткавшегося из запаха поношенных книжных корешков, многолетней бумажной пыли, помноженных на взнузданное опьянение, лишающее эмоции привычных и чётких очертаний. Оттого-то Васенька и затоковал, наклоняя голову набок, будто бы от усталости.
– Просто сначала появляется свобода слова, а потом – туалетная бумага и даже колбаса.
Неожиданно, совсем уже по-демократически, его перебила Бендер, тряся кудряшками:
– Ну, и наоборот: сначала сворачивается гласность, пропадают свободы и конкуренция, из-за чего начинает исчезать еда, а затем уже и всё остальное. Джинсы, ребсики, вы вспомните, как мы молились на левайсы и с какими трудами и сложностями пытались их доставать.
Тут она истерически засмеялась, хотя ничего особенно смешного в воспоминаниях о дефиците не было.
Молнии бьют по вершинам
– «Ветер перемен» не касается нас оттого, что у нас просто нет денег и мы живём своей повседневной жизнью, не лезем в бизнес или наверх. О нас и нашем существовании, слава богу, не знает никто, но я не пожелаю никому из здесь присутствующих перейти дорогу важному человеку со связями, ну, или разбогатеть выше привычного…
Тут у Васи был заготовлен пример про Романа Владимировича, папиного начальника, ставшего учредителем «Медмеда», жирного медицинского фонда, связанного с поставками оборудования. Когда фонд презентовали горожанам в Театре оперы и балета, родители ходили на банкет и мама поочередно пересказывала Минне Ивановне Кромм, Крохалёвой и Заварухиной про ящики с бананами и шампанским, которые стояли на входе – потому что столы ломились от закусок и выпивки, закупленных в промышленных масштабах с невиданной прежде купеческой удалью.
Гости презентации могли набирать с собой всё, что хотели и даже больше – дары из-за этого не переводились, но лишь прибывали и прибывали, что казалось тогда таким непривычным для собрания городской элиты и уважающих себя людей, пришедших в строгих костюмах и с жёнами в вечерних туалетах. Слушая маму, Вася отметил внутри нарождавшейся нуворишской эстетики это бессмысленное целеполагание, исчерпывающееся знаками и намерениями, дальше которых (презентацию провели и всех победили) дело обычно не шло. Зато теперь, с маминых слов, он понимал, как должно выглядеть богатство – ну да, как фойе оперного театра, куда его дошколёнком водили на «Щелкунчика», заставленного коробками с элитной гуманитарной помощью.
И одинок мой дом
Роман Владимирович тогда крайне плотно вошёл в дела «Медмеда» (и все восхищались внезапно открывшейся в нём, коммунисте со стажем, деловой хваткой), затеяв капитальный ремонт больницы и перестройку корпусов с самыми, видимо, недоукомплектованными отделениями, что уже очень скоро вышло ему боком.
Убили Илью, родного брата Романа Владимировича: ночью бандиты залезли к тому в квартиру и долго пытали. Главврач, узнав о смерти Ильи, бросил всё, что было, и в тот же день улетел из Чердачинска в Москву, где затеряться казалось проще, а уже оттуда (прямых рейсов с Тель-Авивом тогда ещё не ввели) в Израиль. Истории неизвестно, просил ли он убежища или получил гражданство ещё в советской столице, потому что больше в СССР Роман Владимирович не возвращался, а когда от него начали приходить письма, ситуация в стране кардинально изменилась. Впрочем, и Советского Союза-то уже пару лет как не стало. Точно таким же, непонятным со стороны, способом исчезла, точно растворившись в бесконечности, его семья. И если это не бегство человека, единолично знавшего страшную, специально предназначавшуюся ему тайну, то что тогда?
Потом, много позже, Тира, жена Романа Владимировича, в конспирации, более подходившей «пламенным революционерам» (поначалу, пока не понадобилась помощь, даже Васины родители были не в курсе), вернулась в родные пенаты, распродавать совместное имущество – квартиру, гаражи, обстановку, утварь. Но была ли эта история, переживавшаяся мамой и папой весьма болезненно (с покойным мучеником Ильей они встречались на праздничных застольях, хороший был парень, добрый, отзывчивый, душевный), типовой?
Вавилонская лотерея
Иногда кто-то из знакомых обращался к родителям за деньгами, так как «поставили на счётчик», но про пытки утюгом Вася слышал только из телевизора, где недавно появились криминальные сводки, бессмысленные (какой прок с новостей, если ими нельзя воспользоваться?), но беспощадные.
В переделки всегда попадали чужие люди, глухие, неловкие и, по всей видимости, глуповатые, раз уж они покупались на «способы лёгкой наживы» и велись на все эти финансовые пирамиды да тупые, одноходовые разводки с заранее очевидным исходом.
Есть близкий и тёплый круг, автоматически наделяемый сознанием, адекватным твоему собственному, ну а чужие – это, видимо, и есть те непроницаемые «члены общества», кого невозможно понять или же пожалеть, но только принять к сведению. Примерно как сообщение о землетрясении в Гане или о гражданской войне в Чаде.
То, что медленное расслоение единого советского монолита («блока партийных и беспартийных») происходило на глазах, казалось Васе естественным и логическим продолжением взросления. Так уж сложились у людей его поколения личные обстоятельства, что моменты мужания шли синхронно становлению новой страны, внезапно оказавшейся в непонятном и совершенно непросчитываемом (какие уж теперь пятилетние планы?) месте.
Страшно, однако, не было. Было весело и интересно. Вселенная бесконечно расширялась, вместе с внутренними (телесными, интеллектуальными) и, куй железо, пока Горбачёв, внешними возможностями. Она дышала полной грудью, как мгновенно проходящая молодость. Рост её, естественный и органичный, требующий необратимых перемен к лучшему, менял химсостав не только воздуха, но также земли и воды, не говоря уже о людях, ходивших по привычным улицам, но уже обновлённым умозрительным светом общественной правды. Именно тогда все эти люди точно одной цепью оказались связанными логикой эволюционных изменений, ставших для новой России единственно возможной погодой и пятым временем года.
