Режим постоянной охоты на «самчиков» Пушкарёва не скрывала, из-за чего Васе особенно странными были студенты, аспиранты и даже один не самый глупый преподаватель, которые попадались в эти неловко расставленные силки.
Оказывается, разными людьми даже самые простые ходы воспринимаются по-разному и подчас с противоположным знаком. Будучи студентом и встречаясь с людьми из иных социальных страт (именно этим университет, где учились «люди из области» и даже из других городов, отличался от социально монохромной коробки, где разница происхождения жителей минимальна), Вася делал такие открытия каждый день. Но не переставал удивляться многообразию мира. Особенно после того, как с подачи одногруппника Саши Мурина записался в самодеятельный театр «Полёт».
Доктор Ватсон
Обычно так заманивают в тоталитарные секты: приди, мол, на один вечерок, посмотри, авось понравится. Рыжий Мурин, похожий на кота (щурился всё время да улыбался) был намного старше Васи. Происходивший из провинциального, но интеллигентского Миасса (закрытого города с военным производством, требовавшим массу технических специалистов высочайшей выучки), Мурин попал в университет после рабфака, то есть хлебнул жизни и опыта, но при этом возрастом своим не кичился, задрав штаны за молодежью не бегал, был великодушен и добр, мечтал стать директором школы, вот и шёл к своей цели. Васе он напоминал доктора Ватсона, поэтому когда однажды выпивали у Мурина в общаге, он, хорошо приняв на грудь, привязался к Мурину – признайся, мол, что ты англичанин: флегматичный, рыжий, но с хитрецой. Мурин тоже сильно выпил, поэтому стоял на своём:
– Я – удмурт!
Но Вася не отлипал. Ну, какой ты удмурт, Мурин, ты – англичанин, доктор Ватсон, вот и кепка у тебя как у Виталия Соломина в одноимённом фильме про собаку Баскервилей. На что Мурин только молча улыбался, щурился, точно они у костра сидят, и вновь произносил одну и ту же фразу, напоминавшую тост:
– Я – удмурт!
С непривычки Васю удивило, что в общаге почти никогда не пахло едой. Даже вечером. Ему-то, домоседу, представлялся живописный квартал колоритных оборванцев, словно бы переселившихся в Чердачинск прямо из чёрно-белых неореалистических фильмов с жгучим неаполитанским колоритом. Но реальность оказывалась скучнее и бледнее нафантазированного – в пустых коридорах многоэтажки пахло линолеумом и тараканьей отравой, а ещё особенной, сосущей (или же, точнее, высасывающей) последние силы пустотой железнодорожного тамбура, точно это были не комнаты для юных людей, но купейные и некогда комфортные вагоны, составленные паровозиком.
Чернобровая казачка подковала мне коня
Непонятно, как с таким меланхолическим темпераментом Мурин попал в «Полёт»: бурных эмоций он не выказывал, даже когда театру явно не подходил. Возможно, Саше скучно сидеть в общаге «долгими зимними вечерами», когда этажи, окутанные винными парами, жужжали улеем. Но, скорее всего, дело было в Кате Крученых, их одногруппнице с длинной, до попы косой, вместе с которой одним, значит, автобусом Мурин ездил на занятия. Родилась и выросла Катя в Златоусте, небольшом городе оружейников, разбросанном по холмам в самом начале Уральских гор, соответственно, жила в общежитии на перекрёстке Каширина и Молодогвардейцев, этажом выше Мурина.
Девушка строгих правил, Катя объясняла свою принципиальную (бросающуюся в глаза) сдержанность, резко отличавшую её от других студенток, казацким происхождением – отсюда и коса до пояса, и смоляные брови домиком, и губы, пунцовые, как налившаяся лесная ягода, и, конечно же, взгляд, способный испепелить любого негодяя, оказавшегося у Крученых на пути. Не гром-баба, но «красавица, спортсменка, активистка», как говорилось в «Кавказской пленнице» про одну из самых темпераментных актрис советских шестидесятых. А ещё Васе казалось, что именно такими, строгими и неизбалованно-нежными, изображал целеустремленных курсисток художник Николай Ярошенко.
В «Полёт» они пришли втроём – Саша, Катя и Вася, вероятно прицепом, для того чтобы встреча эта не походила на свидание, ведь иначе Кручёных, скорее всего, не согласилась бы ехать с Муриным на другой конец города. Мурин назначил встречу возле старинного паровоза, вознесённого на постамент у Дворца культуры железнодорожников, где на втором этаже базировался «самодеятельный литературный театр».
Для того чтобы попасть в большую залу с окнами до потолка и длинными столами посредине, нужно подняться по широкой лестнице внутри закулисной части ДК. В этом пространстве с горячими батареями и видом на трамваи студийцы разминались, репетировали, а потом, когда спектакль был готов, расставляли станки с рядами зрительских кресел, и тогда невзрачная репетиторская превращалась в камерный, уютный театральный зал.
Это не торт
Правда, премьеры в «Полёте» показывали редко, точно главной целью самодеятельности был не результат, но образ жизни, сложившийся вокруг да около: дотошный перебор пьес, на которых сложно остановить выбор (когда нет ничего интересней газет, то зачем людям нужно ходить в театр, да ещё вот такой непрофессиональный, хотя и задиристо-студенческий?), многомесячный застольный период, когда материал не просто разбирался до самой последней косточки, но становился частью повседневной одежды.
Чтения по ролям чередовались с тренингами по «технике речи» и «сценическому мастерству», хотя, конечно, больше всего времени уходило на чаепития с баранками, разговоры и личную жизнь – студийцы оказывались втянутыми в сложные многоугольники с постоянно менявшимися акцентуациями, словно бы испытывающими все возможные валентности между парнями и девушками, образовывавшими костяк коллектива, почти целиком происходившего из Политехнического института – пожалуй, самого большого, загадочного (факультеты, работавшие на оборонку, были закрытыми) городского вуза. Васин университет был молодым и особой репутацией не обладал, а вот ЧПИ…
Руководила «Полётом» София Семёновна, Софа, С.С., высокая и худая, обречённо одинокая в пожизненном девичестве. Актриса из неё, вероятно, не вышла, хотя Щукинское она окончила на отлично, зато педагог из С.С. получился зажигательный – своим придворным театриком, заменившим семью и детей, Софа горела, ему и студийцам посвящая все силы.
Марс пробуждается
Обстановку С. С. установила в «Полёте» демократическую и демонстративно дружелюбную. А если и был в этой нарочитой открытости налёт неизбежного наигрыша, то в минимальной степени, которую ведь ещё разглядеть следовало. Тем более в других местах показухи гораздо больше – Васе уже было с чем сравнивать. К тому же поначалу-то на передний план совершенно иные материи вылезали – красота и продвинутость молодых людей, когда каждый – неповторимая личность, собранная Софой в эффектную икебану. И то, что здесь совершенно неважно, городской ты или из понаехавших: общажных в «Полёте» хватало – и они, не обременённые семьями и обязанностями перед родными, казались идеалом независимости и свободы.
Решив «обновить кровь», С.С. допустила в труппу, сугубо технарского происхождения
[51], тощий выводок других вузов – Наташку из Медицинского, Танечку и Дусю Серегину – с филологического из Педа, ну, а общегуманитарный Мурин привёл с собой двух будущих историков Катю и Васю. Были, впрочем, и другие старшекурсники, но они надолго не задерживались, отпадали почти сразу, так как к «Полёту» прикипали люди определённого темперамента, не удовлетворённые набором простых жизненных функций. Такие ребята нуждались в пространстве вненаходимости, одновременно бурлящем внутри жизненного потока, но будто бы и вне его.
