Софа рассказывает новичкам о своих постановочных победах, и «Гадюка» – самая очевидная из них. С безупречным распределением ролей, менявшихся от показа к показу, чтобы химия не только возникала между исполнителями, но и изливалась на зрителей. Софа, конечно, романтичка, воспитанная шестидесятыми, и «Полёт» – слепок не только с её «эстетики экстаза», но, как это всегда и бывает в нашей стране, как бы она ни называлась, он – целиком и полностью повторяет конфигурацию своего руководителя.
Вакханалия воспоминаний
Танечка Лукова сначала хотела обидеться на понижение в роли, но С.С. убедила её, что маленькая роль маленького человечка, поданная в гротескной заострённости, сложней и почётнее, нежели главная.
– Вспомни Раневскую: нет небольших ролей, но есть небольшие актёры.
С.С. умело манипулировала молодняком. Лукова не только осталась в «Полёте», но и самозабвенно разоблачалась в роли Лялечки, делая её по-настоящему отвратительной. Красок она не жалела – Корецкого же не вернуть, к тому же рядом с ней уже был Олежек Хворостовский, первый бард «Полёта», кудрявый как Пушкин и глазастый как Пастернак. Танечка ставила себе в заслугу радикальное сценическое преображение, поэтому вспоминала «Гадюку» чаще, чем остальные. Васе она тоже нравилась, но как бы во вторую очередь. Танечка была галантна и обходительна со всеми. Разумеется, не без лукавства.
– Внутри эпохи застоя нам очень не хватало героизма и яркости жизни, поэтому сейчас я переживаю как бы вторую молодость. И почему «как бы», когда вокруг меня такая талантливая и яркая молодёжь, не говоря уже о Первом съезде народных депутатов. Беспрецедентный по накалу общественных преобразований. Вы только посмотрите на Собчака, на Афанасьева, да даже на Алксниса…
– Интриганите, Софья Семёновна, как Березовский.
– А вы прёте, как генералы Грачёв и Лебедь, вместе взятые.
Прорабы перестройки
Софа поставила «Гадюку», крайне эффектно, по-театральному противопоставляя героический пыл революции болотцам повседневного прозябания. Ведь легко и красиво сконструировать трагедию больших чувств. Трудней передать бессобытийность обыденной жизни – простое человеческое существование, лишённое разлётов и амплитуд, невыразительное (и оттого невыразимое) бытие, на которое подавляющее большинство людей обречено за стенами своих комнат даже в пики истории «Красного колеса».
Разумеется, С.С. воспринимала себя кем-то вроде Евгения Вахтангова или Михаила Чехова, а свой, незаметно спаянный коллектив – экспериментальной студией в духе Серебряного века или же не менее радикальных исканий авангардистских времён. Когда внутри голодной и разрушенной страны горят энтузиазмом глаза, жадные до нового искусства, способного рассказать правду и даже донести до сограждан огонь истины.
Тецкий был женат на однокурснице Свете, поэтому всё его боевое прошлое миновало. Света, не занятая в «Гадюке», тем не менее, регулярно ходила на все «репетиции», пока не забеременела. И тогда вместо Светы на застольные чтения начала ходить её младшая сестра Паша, так как оставлять Тецкого, смазливого и чернявого, без присмотра нельзя.
За Пашей тут же ухлестнул бард Хворостовский с пушкинскими кудрями (они с Тецким уже давно пели дуэтом и даже составили программу из песен, разложенных на диалоги), Лукова оказалась временно брошенной и растерянно смотрела по сторонам.
Время от времени Вася ловил на себе её близорукий взгляд.
Братья и сёстры
Линолеум на втором этаже ДК ЖД был такой же серый с «зачёркиваниями» от многих неловких ног, как в общежитии (из туалетов в углу коридора отчаянно воняло – двери в обе его секции никогда почему-то не закрывались, из-за чего всё отделение, как мужское, так и женское, простреливалось взглядом насквозь), но вот затхлости не было – курить бегали на улицу, а по безнадзорным коридорам гуляли сквозняки.
В «Полёте» царил минимализм бытовой эстетики с минимумом вещей, когда живёшь поверх тщеты материи в честной бедности, одними только негасимыми и светлыми идеалами. Обычная советская коммунальность, только-только начинавшая шататься, – тогда казалось, что издревле заведённый порядок, задетый реформами и переменами, ещё может выехать на старых представлениях о прекрасном и справедливом. Перпендикуляры и нелинейные маршруты общего развития, возникавшие как бы из ничего, из воздуха, внезапно набухавшего по весне почками новых тенденций, даже не предполагались. Пока.
Здесь всё ещё был актуален спор физиков и лириков, кибернетиков и гуманитариев, а главное – философия общего дела, никем не подвергаемая сомнению и способная объединить вокруг себя столько хороших людей.
Пространственно-временной континуум
Всё крутилось вокруг дружбы и любви, правильной сдержанности и стихийного благородства («третий должен уйти»), вязаных свитеров и беспричинного пьянства от избытка сил. Во всём этом не было ни надрыва, ни ощущения неудачи – слишком уж они были молоды, азартны, перспективны. В этих сочных, темпераментных жизнях всё ещё только начиналось, из-за чего на Софу исподволь смотрели свысока. Тем более что и страна, на всех парах нёсшаяся к развалу, переживала бурный, лихорадочный взъём.
Студийцы так и заседали без особого творческого выхлопа целыми сезонами, по нескольку раз в неделю, обзывая своё безделье «застольным периодом»: обсуждали в основном новости, регулярно поставляемые журналом «Огонёк» и телетрансляциями Первого съезда народных депутатов.
– А Горбачёв-то сказал так-то и так-то…
– А Лигачёв произнёс то-то и то-то.
– А Ельцин ответил им этак…
– А Сахаров и Собчак поддержали Ельцина…
– А Юрий Афанасьев так нагнул «агрессивно-послушное большинство», что любо-дорого…
– А Оболенский возразил…
– А Алкснис отрезал…
– А Гавриил Попов усмирил…
– А Сажи Умалатова-то видели, как снова села в лужу. Какая же она всё-таки глупая и противная…
Души прекрасные порывы
Телевизора в «Полёте» не было, пересказывали друг другу в лицах, пестовали актёрское мастерство. Особенно политизировалась Дуся Серегина для которой всё время исполняли песню Розенбаума. Лысый ленинградский бард пел «налетела грусть, а ну, пойду пройдусь», но Хворостовский всегда заменял «грусть» на «Дусь», и каламбур этот исполнялся хором, а Дуся каждый раз тихо радовалась. Улыбалась.
Поэтому Васе было странноватым (чужая душа потёмки), что Серегина вступила в «Демсоюз» и активно зазывала на митинги в соседнем сквере у паровоза. Советовалась с Васей (он как-то сразу зарекомендовал себя повышенно творческим и безотказным товарищем) насчёт лозунгов.
Политика увлекала как ручей, по которому на крейсерской скорости щепки летят. В этот поток Вася проваливался порой даже против воли, настолько мощная заинтересованность разливалась в стране и на репетициях. Он же привык переживать любые новости самостоятельно или с родителями, а тут, «на миру», обсуждение событий, менявших и его жизнь тоже, в первые месяцы шокировало.
