Хотя Вася-то видел, что Хворостовский и Низамов ничего сверх обыденного сета, многократно отработанного на студийцах, не совершили, спели обычную программу. Начиналась она с «раздумчиво-лирической ноты» («Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались»), затем пробиралась сквозь «романтику романса» и туристический быт («Лыжи у печки стоят», «Уходя, оставьте свет в комнатушке обветшалой»), чтобы к финалу собраться в чеканный строй официального советского шлягера, удивительно точно вписывавшегося во всю эту милую неформальщину.
Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново,
Я люблю тебя, жизнь, я люблю тебя снова и снова…
В трубных звуках весеннего гимна
Каждый раз, услышав шлягер Марка Бернеса, Вася словно бы оказывался в собственном советском прошлом, фальшивом и тусклом, сочившемся из радиоточки на кухне «сигналами точного времени», после которых начинался концерт «В рабочий полдень». Оттуда, из густоты застоя, фальшь Низамова и Хворостовского казалась особенно заметной. Вася никак не мог понять, зачем она нужна его красивым друзьям. Ладно Низамов, после Политеха пошедший по комсомольской линии, но Хворостовский-то куда? Отказавшись от аспирантуры, он «вертелся купи-продаем», все реже и реже попадая на репетиции. Но на концерте в «УПях», словно бы желая нравиться всем, и вашим, и нашим, они вновь грянули громогласное «Я надеюсь, что это взаимно…».
Вася испугался, что его друзей могут обвинить в нездоровом консерватизме (война с КПСС была в самом разгаре – шестую статью брежневской конституции 1977-го о «главной и направляющей силе советского государства» отменили всего-то меньше года назад), даже замшелости, поэтому и начал неестественно жестикулировать и даже смеяться, когда юные Хворостовский и Низамов запели строки, которые Бернес пел от лица человека, уже сильно пожившего.
Будут внуки у нас, всё опять повторится сначала…
Ах, как годы летят, мы грустим, седину замечая…
Напиваясь во время полётовских посиделок и пользуясь вседозволенностью странного и непредсказуемого человечка, Вася обычно начинал в этом месте выкрикивать слова из песенки Цоя про алюминиевые огурцы, из-за чего все остальные студийцы внутренне собирались, стряхивали оцепенение и давали настоящий музыкальный отпор отщепенцу в своих рядах.
Жизнь, ты помнишь солдат?
Одна и та же мизансцена повторялась на каждой пьянке, превратившись в ритуал. Вася соскакивал с места и вставал перед солистами, заставляя их петь громче, чеканя на гитарах каждый аккорд. В какой-то момент Вася почувствовал себя заложником ситуации – заводя неизбежного Бернеса, от него уже ожидали ответной агрессии, из-за чего однажды она вдруг стала ему неинтересной. И он тогда притворился, что его победили, забили коллективной духовностью, сигнализирующей растерянным советским людям (политическая непредсказуемость нарастала месяц от месяца) со сцены: «Мы свои и мы, плоть от плоти, с вами, несмотря на все видимые различия!»
После чего зрительный зал «Уральских пельменей», правильно считывая посыл, взорвался аплодисментами, способными, казалось, снести ресторану крышу. Вася знал, что Низамов и Хворостовский на этом не остановятся и добьют слушателей финальным номером, будто бы исполняемым на бис, – на всех посиделках в ДК ЖД «Я люблю тебя жизнь» обязательно шла в связке с неизменным «Песне ты не скажешь до свиданья, песня не прощается с тобой», которой исполнители как бы раскланивались со своими поклонниками, объясняя им, что на самом-то деле проститься с ними, такими крутыми и клёвыми, попросту невозможно.
Песне ты не скажешь до свиданья,
Песня не прощается с тобой…
В этот момент Вася каждый раз вспоминал про Инну Бендер (как она там? Где? Что делает?), демонстративно (прежде всего для самого себя) погружаясь в «личные воспоминания», которые только и можно противопоставить всем этим игрищам коллективной агрессии, так незатейливо проступающей в «шлягерах прошлого лета».
Шлягеры позапрошлого лета
Дабы лишний раз не скандалить с друзьями и не выходить из себя, Вася прятался от неприятных ассоциаций в воспоминания, кутался в них, как в меха. Советская культура, сопровождавшая человека от рождения и до смерти, была бедна, однообразна и поэтому ритуальна, из-за чего на любые поводы легко находились следы из прошлых лет.
Ситуации накладывались одна на другую, и вот уже, отстранившись от «купи-продай» Хворостовского, намеренно изображавшего из себя во время исполнения этих песен двухмерный советский плакат про «молодость мира», Вася вытягивал из себя нехитрые сцены школьных лет, хотя бы слегка и подёрнутых дымкой неконкретности, возникшей после двухгодичного армейского антракта. Инну Бендер, её кудрявого отца и вечно бледную Берту, раздобревшую в бёдрах Соркину, цветущий кланчик первого подъезда, цветочный венок одноклассниц, окончательно уплывших за непроницаемый занавес. Мысленным взором Вася видел, как Вигелина, Сединкина, Зализовская, Земфира Адгамова и медалистка Журавленция точно в последний вагон прыгают на льдину, откалывающуюся от настоящего.
Он видит рядом с ними директора школы Чадина А. А., похожего на спивающегося Ван Клиберна, Петровну, мадам Котангенс и самого лучистого в школе человека – Татьяну Павловну Лотц. Гришу Зайцева, Живтяка и Смолина, близняшек Салунов. Он видит маминых подруг Аллу Фишееву и Крохалёву, семейство Макиных и даже Ильдара Ахметова.
Живые люди на этой льдине, уходящей к линии горизонта, постепенно перемешиваются с мёртвыми, так как Вася видит Юру-дурачка и Алика Юмасултанова, деда Савелия видит и Семыкина с шнурком на шее, любимую мамину подругу Веру Заварухину и кого-то ещё, кого вспомнить не может. Или не хочет, чтобы не испугаться. Ведь когда началась Перестройка, люди, увлечённые водоворотом перемен, практически перестали умирать, даже от старости. Точно всем стало интересно, что же будет дальше, и это даёт силы жить самым ветхим старухам с аллеи пенсионеров.
Небывалый дар чудес
Вася вдруг вспоминает дядю Петю Пушкарёва и застенчивого боксёра Фугаева, бабку Парашу, её дочку Любку. И, чтоб поскорей уйти от этого настойчиво разрастающегося погоста в сторону, он выкликает жизнерадостную, вечно улыбающуюся Алку Михееву, мгновенно уехавшую в Голландию по «программе репатриации», как это только стало возможным. Выкликает и мамину подругу Минну Ивановну Кромм, эмигрировавшую в Германию и, получается, под старость лет начавшую новую жизнь с абсолютного нуля. Светку Тургояк и её мужа Игоря, по следам Романа Владимировича рванувших в Израиль, где им не понравилось, после чего они отправились искать счастья в Канаду, а это так далеко, будто в открытом космосе, – письмо идёт пару месяцев, поэтому переписываться с ними бессмысленно, а по телефону говорить – дорого. Да и не дозвонишься, как Маруся им с Пушкаренцией взахлёб рассказывала. Бедная, бедная Руфина Дмитриевна.
