Чем более резкое падение потока крови и потребления кислорода в сети пассивного режима работы, тем больше вероятность того, что испытуемый сообщит о потере ощущения себя… Психоделический опыт «недвойственности» предполагает, что сознание переживает исчезновение «я», что оно не так необходимо, как нам – и ему – нравится думать
[33].
Психоделики также подавляют связь между нейронами в других областях за пределами сети пассивного режима работы, что делает деятельность мозга в целом менее изолированной. Эрин Бродвин, научный журналист, рассказывает о работе Робина Кархарт-Харриса, который проводит исследования изображений в Имперском колледже Лондона о воздействии ЛСД на мозг:
«Разобщенность этих сетей нарушается, и вместо этого вы видите более интегрированный или единый мозг», – говорит Кархарт-Харрис. Это изменение может помочь объяснить, почему препарат [ЛСД] также вызывает измененное состояние сознания… Барьеры между ощущением себя и ощущением взаимосвязи с окружающей средой, кажется, исчезают
[34].
Интересно, что одна из причин, по которой люди, принимающие психоделики, пребывают именно в таких измененных состояниях, заключается в том, что этот класс наркотиков также может прерывать процессы сращивания. Кажется вероятным, что этот факт также способствует временной потере ощущения себя, отчетливого и отличного от остального мира. Поллан отмечает, что «наше чувство индивидуальности и обособленности зависит от ограниченного «Я» и четкого разграничения между субъектом и объектом. Но все это может быть психическим построением, своего рода иллюзией»
[35]. Бродвин описывает опыт одного из участников исследования в университете Джона Хопкинса о терапевтических эффектах псилоцибина на пациентах с раком и связанной с ним тревогой: «Он помнил, что в течение нескольких часов чувствовал себя непринужденно; одновременно комфортно, любопытно и настороженно… Но самое главное – он больше не чувствовал себя одиноким. «Весь «ты» просто как бы выпадаешь в более безвременное, более бесформенное присутствие», – сказал он»
[36].
Хотя для кого-то, кто не испытывал ничего подобного, может быть невозможным представить это, сознание все еще может сохраняться без ощущения «себя» и даже в отсутствие мысли. Журналист и автор Майкл Харрис отмечает, что отчасти из-за способности взаимодействовать с чужим самоощущением мы знаем, что это конструкция:
Если индивидуальность телесного «я» может быть подделана с помощью таких механических способов (к примеру, психоделических наркотиков, инсульта или неврологического расстройства), то мы должны начать признавать, что телесное «я» – чувство, что мы цельные, нерушимые существа, – существует не из-за какой-то особой души, или «я», проживающего в глубине наших глаз
[37].
Как уже упоминалось, типичное понятие «я» наряду с другими заблуждениями о повседневных переживаниях может быть преодолено с помощью обучения медитации, которая также теперь лучше понимается на уровне мозга. В течение тысячелетий восточные созерцательные традиции использовали медитацию в качестве экспериментальной основы для изучения природы сознания, и, хотя западная наука является сравнительно опоздавшей в этих методах самоанализа, в настоящее время нейроученые проводят исследования специфических эффектов медитации на разум и мозг. Есть надежда, что эти исследования приведут к новым открытиям о том, как систематическая тренировка нашего внимания может обеспечить лучшее понимание сознания и человеческой психологии. По крайней мере, это подтверждает, что ценные идеи могут быть получены с помощью инструментов исследования от первого лица. Буддийский ученый Эндрю Олендзки описывает иллюзорную природу «я», которая может быть раскрыта посредством медитации:
Подобно плоскости земли или твердости стола, оно [понятие «я»] полезно на определенном уровне – социальном, лингвистическом, юридическом, – но полностью разрушается при более пристальном рассмотрении
[38].
Независимо от того, можем ли мы преодолеть иллюзию себя или нет, существует очевидно широкий диапазон того, что воспринимается в любом данном сознательном опыте – от человека в минимально сознательном состоянии до человека, управляющего самолетом. Одна вещь, которую мы можем с уверенностью заявить, независимо от того, что воспринимается, это что либо сознание присутствует, либо его нет.
Подобно тому, как мы размышляли о том моменте, когда у развивающегося эмбриона впервые появляется сознательный опыт, мы можем задаться вопросом о последних моментах сознания в конце жизни. Мой друг недавно рассказал мне о том, как проводил время со своим дедушкой, который медленно умирал от болезни сердца. Он описал ухудшение состояния своего деда в течение многих месяцев и опустошающий опыт наблюдения за тем, как кто-то, кого он хорошо знал и любил, так сильно менялся. Первыми исчезли эмоциональная регуляция и самоконтроль, вероятно, из-за повреждения префронтальной коры головного мозга. Его дедушка больше не мог скрывать свои эмоциональные колебания, и все, что он испытывал – радость, разочарование, похоть, ярость, – внезапно становилось известным всем в комнате. Затем память его дедушки начала разрушаться, делая целостность его личности менее стабильной. В конце концов он потерял способность говорить и ходить. В какой-то момент мой друг обнаружил, что ему интересно, что делают многие другие люди в таких ситуациях, когда его дедушки действительно больше не будет «там». Когда его дедушка перестанет быть «самим собой» и за пределами этого, когда его сознание исчезнет полностью? Сидя тихо в комнате без узнаваемой личности, с воспоминаниями, большинство из которых исчезли, его дед все еще казался моему другу переживающим что-то. Даже когда остается лишь малейшая искра здоровья, сознание явно присутствует в той или иной форме, вплоть до последнего момента его существования. И этот минимальный уровень сознания, каким бы он ни был прямо перед тем, как погаснет свет, может быть совершенно не похож на знакомый нам человеческий опыт.
