Хотя почему бессчетные? Иола сказал, до Каминою два дня. Они идут уже почти день. Значит, шестнадцать тысяч... Нет. Сто шестьдесят тысяч "раз, два". Примерно.
Чуть не споткнулся, но все-таки смог не тряхнуть паланкин. Вперед прошел Тетсуи, зажег тонкой тлеющей палочкой фонарь. Мысли, одновременно рубленные и бессвязные, как неумелые взмахи мечом, приходили, сменяли друг друга. Когда успели высечь огонь? И догнать. Тетсуи — воин. Конечно, он выдерживает темп. Мог бы, наверное, выдержать роль носильщика, но к росту будет сложно подстраиваться. Хотя Наоки не намного выше.
"Мы не дойдем за сегодня, — подумалось очень спокойно, так, как бывает лишь от усталости. — И не сможем снова идти всю ночь. Я не смогу. Надо разделится".
— Я могу сменить тебя.
Акайо встряхнул головой, стараясь разглядеть в темноте, кто говорит. С удивлением узнал Кеншина, осторожно передал ему балку, не уверенный, что тот сможет ее удержать. Смог. Позади резко сказал Джиро:
— Бесполезно. Я тоже уже долго не выдержу.
— Я могу, — неуверенно вызвался Юки. Акайо вздохнул, понимая, что вот он точно не сможет. Оглянулся, не зная, как мягко это объяснить, но не успел.
— Давай вдвоем, — негромко предложил Тетсуи.
Фыркнула Тэкэра, отодвинула обоих, подставила ладони под балку. Сказала, полуобернувшись:
— Отпускай. Я возьму.
Джиро нахмурился.
— Ты в женской одежде.
— Ночь, — парировала она, — никто не увидит, не бойся. Особенно если послать кого-нибудь дальше вперед, а еще кого-нибудь назад. Тогда они предупредят о прохожих, и я успею вернуть тебе нашу драгоценную ношу.
— Хватит спорить, — попросила Таари, и эта просьба сказала о ее усталости больше, чем сдержанное, как у них самих, лицо. — Мы все равно не можем не спать еще одну ночь. Никто из нас. До источников, как я понимаю, около двенадцати часов пути, это слишком много. Тэкэра, лучше осмотри Рюу. Он выдержит еще один день?
Паланкин опустили на землю, Тэкэра склонилась над задремавшим раненым. Акайо сел у дороги, большинство сделало то же самое. Уже не было сил стоять в дозоре, хотелось просто закрыть глаза и заснуть. Но даже если они становятся на ночевку, им нужно было отойти дальше в лес.
Он напомнил об этом, Таари кивнула.
— Отойдем. Вообще все, кто не носильщики, могут уже идти искать место для привала. В вашем бамбуке еще надо поляну найти, и чтобы утром у нас матрасы не щетинились свежими ростками.
— Каменистая площадка, — сделал вывод Наоки. — Найдем.
***
На привал устроились быстро, сразу легли, едва успев договориться о дозоре. А утром первым, что увидел Акайо, стала Симото — в своей старой одежде, с распущенными волосами, такая же, какой они встретили ее в Яманоко. Она настраивала мандолину у костра, вокруг просыпались остальные. Стоял в стороне Тетсуи, чья очередь нести дозор кончилась с рассветом, бросал косые взгляды на бродячую гейшу.
Ее вид требовал внимания, как произведение искусства, как отполированный меч. Акайо сел, тронул плечо спящей рядом Таари. Та нахмурилась во сне, села, только потом открыв глаза. Нахмурилась еще сильнее.
— Что такое, Симото?
Та откинула волосы за спину, скользнула ладонью по струнам. Сказала, будто давно готовила слова:
— Сегодня я хочу рассказать историю. Я не перекладывала ее на песню, поэтому на этот раз мой голос и мой инструмент будут звучать как река и ветер — петь об одном, но каждый своими словами.
Им нужно было спешить. Но даже Рюу в паланкине приподнялся, дав Аой поправить подушки под спиной, и смотрел теперь с напряженным интересом на рассказчицу. Прерывать ее было неправильно.
— Я родилась в Ясном городе, — начала Симото, и, как и обещала, ей вторил перебор струн. — На простой улице, среди простых людей, таких, когда невозможно ждать расцвета человека, а даже росткам приходится трудиться, чтобы выжить. Мы — рис, мы растем вместе, мы кормим людей, но кто позаботится о рисе не чтобы его съесть?
Вопрос повис в воздухе, заставил вспомнить усталых людей на улицах, потухшие глаза тех, кто работал, чтобы выжить, и не имел ни мгновения, чтобы жить. Симото продолжала, привычная улыбка на ее лице звучала фальшивой нотой:
— Несчастен цветок, проросший на поле. Для крестьянина он — сорняк, и будет выкорчеван, если только не успеет распуститься и пленить своей красотой. Я успела.
Словно луч еще не вставшего солнца коснулся лица, пробежал по нему светлой гордостью, в тон ему стала легче, веселей мелодия.
— Я не старалась быть красивой или грациозной, и голос мой развивался сам. Я была — как дикое растение. И как всякое дикое, увиденное человеком, я стала его. Цветы сажают в горшок, приносят к другим, растят на клумбах. Меня назвали Мейдо. Я стала одним из ярчайших камней в общей мозайке... Пока она не рухнула, — аккорд слился с печальным вздохом, замер тишиной. — Когда кто-то желает, чтобы земля стала рисовым полем, ее вспахивают, и горе вросшим в нее цветам.
Глаза Симото туманились воспоминаниями, но из ее слов мало что можно было понять. Акайо старался хотя бы просто запомнить, чтобы потом попытаться сравнить с уже известным, отдельно выделил фамилию, подчеркнул — Мейдо. Кажется, он где-то слышал ее, или, возможно, читал.
— Я говорила о чужой тайне, — улыбнулась Симото, не извиняясь, но объясняя, — а потому не могла говорить ясней. Теперь же настал черед моей собственной.
Первой снова зазвучала мандолина, печально, как наступающая осень.
— Брошенные цветы облетают, становясь ветром, или оказываются втоптаны в грязь, или находят свое место в букетах. Для цветов-людей такой букет — квартал, отделенный от города рекой. Цветочный квартал, где женщины могут быть свободны настолько, насколько им позволяет их изящество. Мое позволяло. Я пришла в дом Иноэ, потому что он стоял над самой водой, и когда я решала, упасть ли в поток, именно хозяйка этого дома окликнула меня. Я стала ее воспитанницей. Потом приемной дочерью. Потом, когда ее осень сменилась зимой, стала ею.
— Ты была госпожой чайного дома? — переспросила Тэкэра и Акайо почудилось восхищение, почти что зависть в ее голосе.
— Да, — спокойно кивнула Симото, — я ей была. И мне в наследство осталось все, что знала моя названная мать. Она не использовала известную ей тайну, а я решилась. Мои воспитанницы шептали секрет на ушко друг другу, и вскоре ко мне стали приходить. Старые и юные, отчаявшиеся, связанные долгом, несчастные. Они желали сбежать, они готовы были умереть. Я помогала им. Это было не сложно, помочь сойти в воду и рассказать, где надо выбраться на берег. Быстрая вода за несколько мгновений уносила их дальше, чем стали бы искать их отцы и мужья, даже дальше, а главное, намного быстрей, чем передавали весть о беглянках доблестные кадеты. Они становились свободны, иногда лишь духом, но они знали, чем рискуют. Я освободила многих. Многие, увидев быструю воду, пугались и возвращались домой. Одна осталась со мной. Ее никто не искал, и она стала моей воспитанницей. Моей названной дочерью. Моим сердцем.
