— Мейсон говорит, что заключает сделку с какими-то демонами, чтобы обрести ещё большую силу.
— Я не верю в ангелов и демонов.
— Почему?
— Меня воспитали католичкой.
Она тушит сигарету и закуривает новую. До того, как я разозлил её, она была в настроении Роберта Смита
[82], так что курит сигареты с гвоздикой
[83]. В квартире пахнет как в туалете для девочек младших классов.
— Он худу из Беверли-Хиллз. Собирается стать крупной шишкой в Саб Роза. Он далеко планирует. Я в пролёте.
— И что? Раз Мейсон — твоя большая страсть, будь больше похож на него и строй какие-нибудь планы.
Я с минуту курю и смотрю, как Джозеф Коттон следует за подружкой Гарри Лайма по дороге от его могилы.
— Ты права. Я не могу всю оставшуюся жизнь просто полагаться на случай. Пришло время начать всё с чистого листа. Завтра начну всё планировать. Или послезавтра.
— Или после послезавтра.
— Может, со следующей недели.
— Ты лучше Мейсона, и очень хорошо разбираешься в людях. Если он начнёт размахивать членом и захочет устроить гри-гри
[84] перестрелку в Додж-сити
[85], ты заметишь это за милю и надерёшь ему задницу.
— Может, мне стоит обзавестись своими собственными демонами.
— На следующей неделе. Или через неделю.
— Ага. Всегда ведь есть время, верно?
Мне потребовались месяцы, чтобы начать думать об этой квартире, как о квартире Видока, а не моей и Элис. Эжен Франсуа Видок мой старинный друг. Ему двести лет, и он француз, но не ставьте это ему в укор. Я рад, что он занял это место после смерти Элис. За шесть месяцев квартира так преобразилась, что я не могу найти там и крупицы из нашей жизни, моей или Элис. Было странно, когда я впервые увидел её такой. Аллегра рассказала мне, что в древнем Египте, когда новый фараон крушил статуи и иероглифы старого, это была не просто добрая старая хулиганская забава. Новый фараон старался полностью вымарать старого из истории, стереть его из мироздания. Для египтян отсутствие изображений означало отсутствие человека. Вот как это было, когда я в первые вошёл сюда. Я чувствовал себя стёртым. Теперь было облегчением не вспоминать о своей прежней жизни всякий раз, как вхожу туда.
Видок с помощью Аллегры превратил это место в Александрийскую библиотеку, только французскую, с панковским налётом лос-анджелесской школы искусств. На книжной полке от пола до потолка стоит тридцатисантиметровая трёхтысячелетняя статуя Баст
[86], которую Видок украл ещё во Франции у одного аристократического ублюдка. Рядом с Баст Аллегра поместила розовую куклу «Хелло Китти»
[87] со щупальцами. Привет, Ктулху
[88].
Всё остальное — это нагромождение старых манускриптов, хрустальной посуды, причудливых научных инструментов, зелий, трав и приспособлений для их нарезки, готовки и смешивания. Мастерская Мерлина с большим телевизором с плоским экраном и стопками фильмов, которые Аллегра приносит домой из «Макс Оверлоуд». Под диваном спрятана порнушка, но они не знают, что я знаю об этом. Думаю, они смотрят её вместе.
— Куда Видок сказал, он пошёл?
— За мазаринским
[89] льдом.
— Звучит как охладитель вина. Что это?
— Когда он вернётся, то сможет сказать нам обоим.
Когда я повстречал Аллегру, её голова была гладко выбрита. Сейчас она дала отрасти короткой лохматой шевелюре. Она ей идёт. Очень мило.
Моя рубашка снята, и она размазывает рукой пахнущую жасмином зелёную мазь по обожжённому плечу. Где-то в Лос-Анджелесе есть какой-нибудь бедолага, мечтающий, чтобы хорошенькая девушка натёрла его мазью, но ни одна из знакомых ему девушек не станет этого делать. И вот я такой, исполняю главную роль вместо него, и даже не ценю этого.
— Болит?
— Всё нормально.
— Я не об это спросила.
— Сестра, какая-то сумасшедшая лепит своими волосатыми граблями куличики на моих волдырях, и мне больно.
— Вот так-то лучше, малыш. Зная, когда делаю тебе больно, а когда нет, я становлюсь лучше в этом деле.
— Ты прекрасно справляешься. Я счастливая подопытная морская свинка.
Аллегра ставит банку и с помощью крышки собирает с ладони излишки мази.
— Почему ты все эти дни приходишь именно ко мне, а не к Кински? Я не жалуюсь. Латать тебя — отличный интенсивный курс лечебного дела.
— У тебя тоже это хорошо получается. Когда люди узнают, ты уведёшь у дока весь бизнес.
Она кладёт поверх мази пару широких красных листьев и обматывает мою руку бинтом, а затем использует белый медицинский пластырь, чтобы закрепить бинт.
Я надеваю обратно рубашку. Рука всё ещё болит, но ей определённо лучше.
— Что же касается Кински, мне больше не нужны нервные ангелы. Аэлита хочет повесить на стену мою голову, словно чучело форели, а Кински — в своём собственном ремейке «Земные девушки легко доступны»
[90].
— А то, что ты избегаешь Кински, никак не связано с Кэнди?
— Ты вторая, кто спросил меня сегодня о ней.
— Тебе следует ей позвонить.
— Кэнди здесь совершенно ни при чём. И я звонил. Она больше не отвечает на телефонные звонки. Какое-то время это делал только Кински. А теперь никто. Я уже несколько недель ни с кем из них не разговаривал.
— Ты теперь приходишь сюда, только когда истекаешь кровью. Ты не разговариваешь с Эженом. Кински исчез. Ты избегаешь всех, кто заботится о тебе. Всё, что ты делаешь, это запираешься с Касабяном, пьёте и сводите друг друга с ума. Говорю, как твой врач — у тебя серьёзные проблемы. Ты похож на тех стариков, которых видишь в закусочных, что весь день глядят в одну и ту же чашку кофе, просто сидят и ждут смерти.
