В центре толпы Бродячие стоят так плотно, что мне, чтобы протиснуться, приходится сбить с ног одного из зетов ударом в лицо. Я замираю, ожидая, что толпа ринется на меня. Но зет на полу просто встаёт и возвращается к глазению. Я знаю, что они чуют меня. Я потею, как трёхногая скаковая лошадь, но даже сейчас, когда я собираюсь подобрать их святой грааль, они меня игнорируют.
Я слишком глубоко увяз, чтобы отступать. Убираю нож обратно в карман пальто и подношу зажигалку ближе к полу, чтобы, не теряя времени добраться до пряжки. Согнувшись, я касаюсь края, готовый при малейшей реакции Бродячих отступить. Ничего. Я обхватываю пряжку рукой и медленно приподнимаю на несколько сантиметров, затем на полметра. По-прежнему никакой реакции. Либо я ошибался насчёт пряжки, либо мозги Бродячих так медленно обрабатывают информацию, что им требуется некоторое время, чтобы заметить, что фамильные драгоценности исчезли. Надеюсь, второе.
Я опускаю пряжку в карман, но одну руку держу под пальто. Медленно пробираюсь сквозь Бродячих обратно туда, откуда пришёл. Они не двигаются, хотя стоны стали громче.
Они все разом без предупреждения делают шаг вперёд. Они чувствуют, что талисман исчез, и хотят подойти поближе туда, где он был, и впитать остаточное худу. Их там сотня или больше, пытающихся втиснуться в пространство размером с телефонную будку. Я наклоняюсь вперёд и врезаюсь в них плечом. Мне приходится прикладывать весь свой вес, чтобы двигаться вперёд. У меня получается, но чем дальше я пробираюсь, тем сильнее они напирают.
Настроение меняется. Когда я попал сюда, это место было храмом. Спокойным и созерцательным. Забрать пряжку было ненамного лучше, чем протискиваться к сцене в хардкор
[262]-клубе. Теперь атмосфера ухудшается. Становится тревожной из-за паники и смятения. Мне это знакомо. Я знаю, что будет дальше. Пора уносить задницу из этого места.
К херам собачим тесноту. Я достаю из кобуры .460 и стреляю на уровне плеча между двумя зетами, которых хочу подвинуть. Выстрел сбивает с ног одного из них и отрывает другому руку, так что она повисает на нескольких нитях сухожилий. С единственной болтающейся конечностью на моём пути, я, не замедляясь, проталкиваюсь мимо них. Мне нужно как можно скорее выбраться отсюда, и я вхожу в ритм. Делаю шаг. Проделываю брешь. Шаг. Выстрел. Шаг. Выстрел. Это работает. Теперь я продвигаюсь быстрее. Единственная моя забота — не поскользнуться на трупной жидкости или оторванной руке.
Когда я уже практически покидаю круг, он сжимается. Пригвождает меня на месте. Я даже не могу поднять руку, чтобы выстрелить.
И тут толпа успокаивается. Магия в центре комнаты исчезла, и у них больше нет причины толпиться там. Я вырываюсь и направляюсь к стене. Мне потребовалось больше времени, чтобы выбраться, чем я рассчитывал. Уйма времени даже для этих гнилых мозгов, чтобы понять, что что-то происходит и осмотреться по сторонам в поисках источника. У меня плохое предчувствие, что если я обернусь, то прямо на меня и на то, что у меня в кармане, будет нацелена сотня пар мёртвых глаз.
— Ты, мать твою, кто такой?
Я знаю, что это глупо, но ничего не могу с собой поделать. Оборачиваюсь и смотрю.
Так вот как выглядит Лакуна. Кабал был прав. Я бы не обратил на него внимания в толпе. На нём двубортный серый костюм, и, если бы не запёкшаяся кровь на пиджаке из-за рваного укуса на шее, я бы не взглянул на него дважды. Он смотрит на меня, как голодный волк. Словно пытается прочитать театральную вывеску сквозь мою грудь. Шаркуны с пустыми глазами позади него поворачиваются в мою сторону.
— Я спрашиваю, ты кто, блядь, такой?
Я делаю шаг назад и поднимаю зажигалку, чтобы он мог видеть моё лицо.
— Тебе меня не поймать, я Пряничный человечек
[263].
Он бросается вперёд, и толпа следует за ним; на меня обрушивается цунами чёрных сломанных зубов и гнилого мяса.
Но каким бы болтливым и сметливым не был Лакуна, он всё равно тупой дохлый кусок дерьма. Когда он бросается на меня, я уже стою спиной к стене и прохожу сквозь неё. Он не успевает вовремя. Он станет самым умным на бойне куском деликатеса, когда остальная сотня Бродячих словно автомобильный пресс впечатает его в стену. Счастье, что он мёртв, а то было бы больно.
Дом Ричи находится на Лорел Каньоне
[264]. В шестидесятые здесь жили богатые хиппи, киномагнаты и знаменитые группы. С травкой, друзьями-байкерами, фанатами Мэнсона и всей этой свободной любовью, которая на самом деле никогда не была свободной, это место превратилось в «Поля смерти»
[265] с саундтреком «Джефферсон Эрплэйн»
[266]. Не хотите кого-нибудь полюбить? Они были красными кхмерами в дизайнерских джинсах, и когда травка и деньги закончились, каньоны и пустыни расцвели над телами, которые они там хоронили.
Я еду по извилистой дороге по адресу, который дала мне Бриджит. Я в угнанном «Лексусе», потому что сегодня вечером хочу быть скучным. И не хочу снова тащить Бриджит через комнату, если можно обойтись без этого. В итоге она начнёт задавать вопросы, на которые я не хочу отвечать.
Примерно в 2 часа ночи я останавливаюсь у ворот Ричи. Я вижу дом в конце длинной круговой подъездной аллеи. Он выглядит так, словно игровой автомат-хватайка в пассаже выдернул итальянскую виллу с римского холма и сбросил вниз посреди манзанит и койотов. Усадьба красивая, но смотрится здесь нелепо. Как что-то, построенное, чтобы выиграть пари в баре.
Бриджит ждёт меня в тени эвкалипта. Она плотно кутается в кожаную куртку, чтобы уберечься от каньонного холода. У неё должно быть что-нибудь потеплее, но когда ты выскальзываешь из дома посреди ночи, словно девочка-подросток, сбегающая потискаться на заднем сиденье со своим бойфрендом, ты просто не можешь тратить время на то, чтобы натягивать на себя доспехи Ланселота.
Забравшись внутрь, она быстро целует меня и тотчас начинает играться с обогревателем.
— Как это работает?
— Понятия не имею. Как это Ричи не заметил, что ты ушла?
— Я подмешала порошок ему в выпивку. Старый семейный рецепт, и совершенно безвредный. Он бы, наверное, одобрил, если бы знал. Всё органическое.
