Так проходил этот памятный суд в карантине. Столь же подробно разбирали дела Седова и Сидоренко.
Седов был очень угнетён и на все вопросы отвечал, что готов искупить вину, которую полностью осознал. Сидоренко пролепетал, что немцы сумели его убедить, будто Родина отказалась от пленных сынов своих, считая их поголовными изменниками. А уж коли так, коли ты изменник, не всё ли равно, ходить штубендинстом или лежать на нарах.
– А вы так легко поверили немцам, Сидоренко?
Тот низко опустил голову.
– Сознаёте вы свою ошибку?
– Теперь да.
Только под утро вынесли приговор: считать обвинённых виновными в пособничестве врагу, но, учитывая их раскаяние, оказанные пленным услуги и серьёзное желание искупить вину кровью, никакого наказания не налагать, вернуть им товарищеское доверие и потребовать, чтобы при первом же случае они доказали делом и кровью, что заслужили доверие офицерского коллектива.
Все трое вытирали слёзы. Чувствовалось, что тяжкий урок перевернул в них всё нутро. Теперь эта тройка рвалась в бой!
Товарищ Николай из БСВ присутствовал во время процесса, сидел тихонько в углу и одобрил решение суда. Великий камень скатился с плеч трёх людей, морально вернувшихся вновь в собственную родную среду.
3
У заключённых карантинного блока стали появляться свои песни, рождённые в этом лагере. Их заносили кострыги из русских зон. Ценителям и литературоведам они, конечно, покажутся наивными и малохудожественными, равно как музыковедам едва ли понравилась бы музыка к ним, но иной духовной пищи в карантин не попадало, приходилось довольствоваться ими. Вот одна из них:
Вот уж снова осень,
Опадают листья,
Небо беспрестанно
Пылью моросит…
И такая ж осень
У меня на мыслях
Тучею свинцовой
Над душой висит.
Дорогая мама,
Отзовись хоть словом,
Сердцу утомлённому
Принеси покой.
Я отвык от писем,
Как отвык от дома,
Всеми позабытый
И для всех чужой.
Дальше в этой песне говорилось, что солдат вернётся из плена домой, расцелует мать, залечит раны родных городов и увидит «родины просторы» свободными от гитлеровской мрази. Эту песню часто пели хором, причём всегда на один мотив, бог весть как родившийся.
В карантине всё увеличивалось число больных. Скученность, голод, насекомые, отсутствие постелей, бани, валяние в грязи на полу – в сё это приводило людей к полному изнеможению. БСВ поместил нескольких больных в польском ревире, в том числе и Вячеслава. Лечил их замечательный французский врач, гуманный и самоотверженный. Пленные запечатлели в памяти его облик: высокий рост, пристальный взгляд, белые обмотки на стройных длинных ногах… Имени его они не узнали.
Из БСВ передали в карантин указание: вызывайте коменданта, предъявите претензии, пригрозите голодовкой.
Коменданта удалось дозваться. Один из «сотни чёрных» по имени Борис говорил с ним от лица всех. Он сказал, что несправедливо держать пленных на каторжном режиме, без прогулок, без общения с товарищами и в нечеловеческой грязи. Комендант бросил взгляд на пол, где валялись больные ослабевшие люди с серыми лицами и белыми губами.
– Разрешаю прогулку в вашем внутреннем дворике по два часа в день. Выбор для вас зоны – это дело командования, а не ваше.
И вот на крошечную площадку у барака вышли подышать зимним морозным воздухом сто теней карантинного блока. Воздух пьянил. Ослабшие ноги дрожали, подгибались, это было зрелище, которое просилось на киноплёнку!
Более здоровые поддерживали больных. Медленно они обошли свою площадку, окидывая взором соседние зоны. Оттуда смотрели на это шествие и вряд ли догадывались, что в нём участвуют не старцы, а люди отборного здоровья в возрасте 20–25 лет!
Из соседних зон тянуло пряными ароматными запахами. Поблизости от карантина находилась, по выражению немцев, «зона цветных». Через три ряда колючей проволоки и десятки метров расстояния наши пленные могли различить лишь весьма приблизительно ту особую жизнь, что велась там, но «запахи» этой жизни больно щекотали ноздри. Кострыга ещё ранее объяснил, что там, за проволокой, находятся марокканцы, индийцы, египтяне. Можно было разглядеть, как темнокожие люди в непривычно лёгком солдатском обмундировании жарких стран, а иные и в национальных бурнусах, что-то поджаривают на маленьких кострах из щепочек. В руках у них поблёскивали консервные банки, пачки галет из посылок Красного Креста. Тянуло душистым дымком медовых сигарет, запахом лаврового листа и жареного мяса.
– Одним запахом насытишься, – усмехнулся Терентьев, искоса посматривая на Славку. – Подождём, друг, когда и нам с тобой этот самый Крест на такой подарочек раскошелится. Пойдём, голова кружится! Хоть бы покурить у них разжиться, что ли!
Но то, чего не делал Красный Крест для наших пленных, стали делать сами марокканцы и индийцы. Началось стихийное братание через фашистскую проволоку, через головы самих гитлеровцев. Летели через зоны, через перегородки и рогатки «передачи», утяжелённые камушком, записки, галеты, папиросы, печенье.
Нашлись, конечно, и любители коммерции. Некоторые негоцианты из богатых продуктами западных зон охотно меняли с помощью кострыг свои избыточные яства на предметы одежды, обуви или на интересные сувениры, драгоценности и украшения. Занимались подобным обменом и сами кострыги для себя, но таких было немного.
Пришло время Вячеславу расстаться со своими добротными хромовыми сапогами, верой и правдой служившими хозяину ещё на лётном поле близ Панькова. Потом расстался с ремнём – нужно было поддерживать и себя, и Терентьева: у Василия совсем разладилось здоровье. Покупатели быстро нашлись в европейских зонах. Правда, у друзей была одна вещь, сохранённая с редким умением – именные золотые часы Терентьева за Монголию… Но их берегли как неприкосновенный фонд для побега или на какую-нибудь «крайнюю крайность» в лагере.
Встретили Новый год, 1944-ый, пением «Интернационала», всё в том же карантинном блоке. Последние сводки Совинформбюро обнадёживали. При двенадцатом ударе часов, донёсшемся по радио, Вячеслав и Василий Терентьев обнялись и дали клятву друг другу – в наступающем январе во что бы то ни стало вырваться отсюда. Посвятили в свой замысел лейтенанта Волкова и старшего лейтенанта Трофимова. Через БСВ добыли на несколько часов маленькую карту Германии из учебника, скопировали её с большим увеличением на обёртку от съеденного маргарина. Из обломка лезвия от безопасной бритвы изготовили компас. Намагниченный обломок, обточенный с помощью камушка, вращался на острие булавки и исправно указывал север.
Зима шла на мороз, в бараке стало нестерпимо холодно. БСВ добился одеял для карантинников, стареньких байковых трофейных одеял. Им обрадовались как спасению от стужи – спали-то на полу, прикрытом эрзац-матрасиками из бумаги!
