Сделавши многокилометровый обходной путь в горах, беглецы снова спустились к реке. Шли быстро весь остаток ночи. Чем ближе подходил рассвет, тем тревожнее становилось на сердцах: нигде не видно ни лесочка, ни кустарника. Отлогие поля подходили к самой реке, а впереди показалась снова деревня. Прятаться на день нужно было здесь или же далеко бежать обратно.
Выбрали голые кустики лозняка у самого берега. Коренной, немного размытый берег спускался к реке двухметровым обрывом, под ним тянулась узкая кромка галечника и песка, усеянного ракушками. Журча, бежала река, оставляя на ракушках и гальке клочья желтоватой пены. Лозняк тоненькими прутиками рос на откосе и около самой воды. На прутиках ещё только хотели распуститься почки.
Сюда, к самой воде, на береговую кромку, и спустились с обрыва. Набрали прошлогодних листьев от одинокого дерева, которое как единственный ориентир печально кривилось на откосе. Оно было обречено: его корни торчали наружу из земли обрыва, над кромкой галечника. Прошлогодняя листва этого дерева пригодилась, чтобы выстлать небольшое углубление, вырытое под обрывом ради маскировки. Трое легли в это углубление, как индийские йоги, и Терентьев заканчивал их «камуфляж» с помощью прутьев и листьев. Он уже собирался «домой», в свою пещерку, которую приготовил для себя под корнями дерева…
Вдруг откуда-то сверху раздался свист: исполнялась мелодия немецкого военного марша. Терентьев метнулся к своему укрытию, но поздно! Исполнитель марша уже обратил внимание на подозрительное движение под обрывом. Свист оборвался. Приближались тяжёлые неторопливые шаги.
Вячеслав приподнял голову из укрытия и видел, как Терентьев вцепился в голые корни дерева и повис на них, силясь вжаться в склон обрыва. Видеть человека наверху ни Вячеслав, ни Терентьев не могли: карниз обрыва его загораживал. Но незнакомец оказался настойчивым. Вскоре сверху полетели мелкие камушки – ими человек на обрыве как бы прощупывал дичь. Камушки падали в воду… Потом послышался тяжёлый прыжок сверху…
Полевой жандарм! Зелёная каска, пистолет на боку в большой кобуре. Он сразу углядел Терентьева и схватился за оружие. Его широченная спина с ремнём портупеи скрыла Терентьева от взоров остальной тройки, которая оказалась в тылу преследователя.
Вячеслав вскочил на ноги в тот миг, когда жандарм что-то гавкнул. Кричать Терентьеву обычное «хенде хох!» было бы смешно, потому что Терентьев висел на вытянутых руках. До жандарма было метра четыре, Славка перемахнул их тигриным прыжком. Жандарм обернулся. На мгновение мелькнула его испуганная физиономия…
Всю силу накопившейся в плену ярости Вячеслав вложил в удар под солнечное сплетение. Этому удару лётчик некогда выучился у Огуренкова на занятиях в секции бокса. Никакое умение зря не пропадает в жизни, но едва ли мог думать Огуренков, что, тренируя молодого спортсмена, он целит в фашистского полицейского! Второй удар последовал в челюсть, классическое кроше. Жандарм осел и с утробным звуком повалился на гальку. Пальцы жандарма успели ухватить рукоять тяжёлого парабеллума. Кириллов разжал руку полицейского и пистолетом добил его. Когда уставший от своей неудобной позы Терентьев и замаскированный в ямке Правдивцев подоспели к месту боя, всё было кончено.
Никто не произнёс ни слова. Все понимали друг друга молча. И, не сговариваясь, сделали то, что сейчас было нужнее всего: сбросили тело в быструю глубокую реку; туда же последовала и железная каска. Трофеями остались карманный фонарь и парабеллум с двумя обоймами.
Посмотрели друг на друга, собрали мешки и молча двинулись береговой полоской назад, к зарослям лозняка и камыша. Спрятались в сухом камыше, затихли, но никто не уснул. Теперь у дежурного был пистолет. За день никто не потревожил беглецов, только где-то близко, на прибрежных полях, утомительно стрекотал трактор, и когда он приближался, казалось, вот-вот кто-нибудь приметит с этого трактора людей в камыше. Еле дождались темноты. Очень хотелось скорее уйти от этого места. Идти стало веселее: пистолет делал теперь любую встречу… более содержательной!
Кириллов мрачновато посмеивался, по своему обычаю:
– Чтобы сравнять счёт по крайней мере до цифр 4:4, нам нужно повстречать ещё минимум троих таких жандармов. А то скучно быть повешенным в гитлеровском рейхе со счётом 4:1 в пользу Гитлера!
Долго двигались вдоль Инна. Под утро путь перегородила река, впадавшая в Инн. В темноте друзья не разобрали, серьёзна ли преграда, но на рассвете поняли, что на пути у них – водохранилище, приток перегорожен плотиной, а в тело плотины вмонтирована довольно крупная электростанция. По плотине, перегородившей приток Инна, ходили люди – значит, её гребень служил и мостом. Но для всех ли? Издали охраны не было видно.
Ночью с величайшей осторожностью, почти ползком подобрались к станции. Первым на дамбу влез Вячеслав. Иллюминаторы станции светились. Слышался шум турбогенераторов, а за гребнем бурлила и кипела вода.
Дойдя до середины опасного пути по гребню плотины, Вячеслав махнул товарищам. Вторая фигура выбралась из темноты на плотину, освещённую иллюминаторами. С интервалом в двадцать метров за первым двинулась третья, а в арьергарде – четвёртая. Крались, ежесекундно ожидая выстрела, окрика, встречи, сигнала. Нервы с трудом выдерживают эту обстановку: ночь, клокотание водопада, свет из десятков круглых иллюминаторов, мощные турбины и генераторы, отражение огней в тёмной реке. А в памяти каждого из идущих по гребню – тело, плывущее сейчас по Инну. Когда «марш по гребню смерти» кончился и все почувствовали под ногами не бетон, а простую землю, ноги сами перешли в стремительный бег, подальше от электрического мира!
Так и пробиралась четвёрка партизан на северо-восток, вдоль Инна. Этот путь длился уже двадцать суток, пройдено было по прямой около сотни километров по маршруту, но для этого понадобилось сделать не меньше пятисот километров обходов. Мостики и броды, ночлеги на сырой почве, горные перевалы и болотистые луга, ни глотка горячей воды или пищи – всё переносили молча и весело иронически. Всё острее становилось положение с одеждой. Ведь у всех на спинах красовались буквы SU, нанесённые краской на трофейные польские мундиры, – так одевали пленных в мосбургском лагере. А обзавестись одеждой путём экспроприации значило подвергаться смертельному риску. Однажды ночью у Кириллова одна штанина повисла на шипах проволоки, другая осталась на теле. Было не до смеха, а всё-таки шутили: дескать, теперь ясен смысл поговорки «одна нога здесь, другая там»… на проволоке! Снова потребовалось пополнить продовольственный запас.
Выбрали зажиточный дом, высадили окно, полез Вячеслав. В темноте большой кухни пахло чужой жизнью, стояла настороженная тишина. Провианта было полно, и в кухне, и в чулане, и в подполье, но, передав в окно провизию, Вячеслав задержался в доме, осматриваясь, не найдётся ли какой-нибудь одежды для восстановления кирилловского туалета. Дверь из кухни вела в коридор. Туда доносился храп из какой-то комнаты. Карманный фонарь был у Вячеслава при себе. Он пошарил лучиком света по стене, увидел дверь и приоткрыл её.
Здесь оказалась спальня хозяев. На широкой кровати спал старый немец. По соседству с ним – пожилая женщина в чепце. Над кроватью хозяина висело пулевое ружьё – штуцер. До него хозяин легко мог дотянуться прямо из постели. Вероятно, оно держалось всегда наготове. Накинутый на спинку стула сюртук поблёскивал золотыми пуговицами. Нельзя было разобрать, сюртук военный или нет, но дом представлял явную опасность!.. В соседней комнате кто-то зашевелился спросонья. Прижав нож к груди и погасив фонарь, Вячеслав выскользнул в кухню, спрыгнул с подоконника на улицу и здесь доложил обстановку друзьям. Кириллов в раздумье процитировал чьи-то стихи:
