Перед водворением в камеру пятого этажа все трое прошли душ, и впервые за время плена Вячеслав увидел себя в зеркале. Картина была неутешительная, но юбиляр поздравил своё отражение с днём рождения. Поздравили они друг друга также и с тем, что даже при тюремном обыске, довольно тщательном, мешочек с терентьевскими часами удалось пронести в камеру. Золотой фонд побега жил!
Охрана мюнхенской криминальной тюрьмы очень гордилась этим заведением и, видимо, считала её высшим достижением мировой пенитенциарной культуры. Знатоков этой культуры тюрьма должна была поразить кафельными полами и зеркалами в душевой, наличием мыла, безупречным функционированием системы хозяйственных лифтов, подававших пищу в этажи, откуда её беззвучно разносили по камерам. Оконце тихо открывается, мисочка тихо ставится, рядом с ней кладётся хлеб. Всё методично, пунктуально и чётко. Читать, писать, спать, сидеть, дремать в камере – ферботен. Шагай – и раскаивайся!
В «камере трёх» глазок всё время держали открытым, узники находились под непрерывным наблюдением. Но в углу имелся «мёртвый сектор», не просматриваемый из глазка. Здесь все трое наловчились дремать по очереди, усаживаясь на четвереньки. Вскоре слышался лай:
– Аус дер экке раус!
[58]
Когда в углу отдыхал Вячеслав, дверь неожиданно распахнулась. На пороге возникло брюхо. Над ним блестели ордена, и ещё выше – лак фуражки. Ниже сияли таким же лаком сапоги. Брюхо издало рык, ринулось в угол и самолично трижды долбануло Славку по башке электрическим фонарём, зажатым в кулаке. Впоследствии установили, что это был какой-то тюремный жандармский чин. Терентьев с чувством высказал сожаление, что этот жандарм не встретился со Славкой чуть пораньше, на берегу Инна! А когда сей блюститель, окрестивший пленного фонарём, удалился и что-то кричал в коридоре, Кириллов, несмотря на трагизм положения, чуть не сел на пол от хохота: оказывается, жандарм клялся «научить эти русские свиные морды, как надлежит вести себя в приличном месте».
На допрос вызвали через несколько дней. Друзья уговорились заранее об ответах. Решили не скупиться насчёт подробностей касательно обращения с военнопленными. Тут ничего не надо было выдумывать, только слегка напрячь память.
После допроса долго не было вызовов, но как-то явился надзиратель с карточкой в руке и прочитал, что троим военнопленным: Иванову, Терентьеву и Кириллову переведено через банк две марки и пятьдесят пфеннигов, дополнительно причитающиеся им за расчистку снега в лагергруппе Хаг.
– Куда их можно девать? – деловито осведомился Кириллов.
– В тюремной кантине вы можете купить на эти средства мыло, зубного порошку и щётки. Этой суммы хватит.
– Свирепая честность! – пробормотал Терентьев. Он был потрясён.
В самый день первого мая (случайно ли?) трём советским военнопленным преподнесли «подарок»: их вызвали в канцелярию и поставили перед столом, за которым сидел высокий костлявый офицер. Он пристально посмотрел на всех троих, медленно распрямился и вышел из-за стола, держа в руках папку. Открыв её, он начал медленно и громко скрипучим канцелярским голосом читать приговор военно-полевого суда.
Он гласил, что все трое беглых военнопленных являются нарушителями германских законопорядков, дезорганизаторами немецкого тыла, вносящими деморализацию и разложение в среду других пленных, о чём свидетельствуют самые отрицательные характеристики управления лагерей Литцманштадт – «Люфтваффе-Цвай-Д», Мосбург – «Шталаг-Зибен-А» и лагеркомандо Хаг.
По совокупности преступлений, за повторный побег и дезорганизацию тыла все трое осуждались к пожизненной каторге в концентрационном лагере Дахау.
Это был смертный приговор замедленного действия. Папка захлопнулась, немец отвернулся, конвой, толкая осуждённых в спину, повёл их к выходу. Осуждённые увидели себя во дворе тюрьмы, со всех сторон окружёнными высокими каменными стенами.
Во дворе уже стоял «чёрный ворон», тюремный автомобиль с металлическим закрытым кузовом, изнутри разделённым на маленькие отсеки. Из тюремных дверей вывели ещё несколько человек, предназначенных в тот же этап. Все люди были нерусские и невоенные. Машина закрылась, конвой уселся, в кузове зажглась лампочка. Мотор заработал, машина закачалась и затряслась. Потом она ещё где-то останавливалась по дороге, брала ещё «пассажиров» и, наконец, покатила по ровному асфальту. Двигалась она с полчаса…
– Выходи!
Перед закрытыми воротами – полосатые шлагбаумы. Слева от ворот тянется серая бетонная стена с застеклёнными бетонированными вышками. Справа ту же стену заслоняют приземистые, барачного типа строения, где помещается охрана и конвоиры лагеря. Стена ограждена снаружи и внутри лагеря предзонниками из колючей проволоки, укреплённой на изоляторах. По верху каменной стены с вышками тоже тянулась проволока на изоляторах. По виду этих изоляторов можно сразу было определить, что проволока находится под током высокого напряжения, не городским.
Машина стояла против одного из приземистых бараков. Оттуда вышло несколько эсэсовцев с такими физиономиями, каких никому из пленных до той минуты встречать не приходилось. Назвать их животными было нельзя из уважения к животным. Это были низколобые психические уроды, впрочем, очень сильные физически. Уроды яростно залаяли, гортанно, картаво, нечеловечески злобно.
И пленные поняли, что перед ними врата города смерти – эсэсовского концентрационного лагеря Дахау.
2
Над воротами не было знаменитой дантовской надписи, но входящие и без Данте знали, что выход из Дахау один – через трубу крематория. Уже при входе, сразу за шлагбаумами и воротами, пленные сразу почувствовали всепроникающий запах жжёных костей и жареного мяса, тошнотворный, удушливо приторный запах.
В «чёрном вороне» прибыло всего человек двадцать пять-тридцать осуждённых. Их гуськом погнали в лагерь, и тройка наших друзей всё ещё держалась вместе.
От ворот повернули направо, и строй остановился перед лагерным складом. Рядом, чуть поодаль от этапников, встали два эсэсовца, а прямо против строя вновь прибывших расселся на стуле один жирный эсэсовский начальник. Под этим тройным наблюдением этап стали заводить в склад. И вот тут-то плачевную для Вячеслава роль сыграли роковые терентьевские часы! Сколько на них возлагали надежд! Какие возможности они таили в своём золотом корпусе! И поэтому даже тут, в Дахау, узники, переглянувшись, решились на прежний трюк по спасению часов: передать их от одного к другому при шмоне.
Этапникам велели раздеваться донага. В бараке-складе каждому протягивали из-за прилавка мешок. Раздетый складывал туда всё, что снял с себя, и всё это принималось по строгой описи, с педантичной аккуратностью, как будто узник Дахау и в самом деле имел шансы получить эти тряпки обратно. Или, может, они предназначались в наследство родственникам? Говорят, что это практиковалось: забрав у детей отца, гестапо возвращало из Дахау отцовские подштанники сиротам…
