Тройка наших друзей бодрилась и здесь, но что-то давящее, жуткое, неотвратимое, как смерть, которая вот-вот должна подкрасться сзади и схватить за горло, висело в самой атмосфере, в сыром воздухе, смешанном с гарью крематория. Из предзонника можно было целый день видеть толстую мерзкую кирпичную трубу, закопчённую поверху. Из неё день и ночь валил чёрный дым. И звуки Дахау угнетали душу. Даже тележка кострыги, развозившая кофе и обеденную баланду (всё та же брюква или зеленоватая бурда с запахом шпината), была усовершенствована: она неслышно катилась по асфальту на дутых шинах. Ни о чём живом не напоминали звуки Дахау: шелест шин, колодочный ксилофон, шорох метлы, иногда лающий окрик, глухой удар или стон.
Весь карантинный блок состоял из трёх одинаковых секций, точно таких же, как и первая, куда попала наша тройка. Там были свои капо. Выходили все узники в одну зону, оцепляющую блок. Он представлял собою настоящий интернационал людей, чем-то неугодных Гитлеру: тут томились французы, голландцы, англичане, чехи, поляки, русские, немцы, югославы.
В один из первых дней жизни в карантине Вячеслав присмотрелся к лицу кострыги, передававшего в ту минуту бидон с баландой в дверь штубы. Да ведь это Валерий Ткаченко, майор, старый знакомый по лодзинскому лагерю «Люфтваффе-Цвай-Д»! Там, в Лодзи, этот бывший флаг-штурман авиации дальнего действия был один из лучших организаторов тайного сопротивления! Это он более всех воздействовал на Фомина и штубов, он был организатором подкопа, он более всех помогал французскому лётчику Иву Маэ из «Нормандии»… Теперь и он, значит, не избежал Дахау!
С большой осторожностью Вячеслав, рассказав товарищам о своём открытии, стал искать способа установить тайно связь с майором. Каждый день у калитки зоны Вячеслав поджидал кострыгу. И наконец удалось: лётчик-кострыга переглянулся с лётчиком-карантинником. Майор и лейтенант теперь знали друг о друге.
С исключительным мастерством конспирации Ткаченко стал помогать трём лётчикам в карантине. Он сумел передавать для них лишние хлебные порции, лишние миски супа и кофе. Однажды ухитрился под носом у капо сунуть лётчикам записку. Но весть была нерадостна. Ткаченко сообщал, что вся группа Фомина, привезённая в Дахау из Мосбурга, была тут же расстреляна и сожжена эсэсовцами.
Трое друзей, прочитав записку, отошли в укромное место, сняли полосатые мюцце и минуту постояли молча, с обнажёнными головами. Вечная память и вечная слава тебе, доблестный русский капитан Фомин, и твоим смелым товарищам, поднявшим восстание в фашистском поезде, сковавшим в фашистском тылу силы целого эсэсовского полка и погибшим, как воины, с оружием, захваченным у гитлеровских конвоиров! Память и слава вам, товарищи! Так шептали трое смертников Дахау Иванов, Кириллов и Терентьев, лишь случайно избежавшие той же участи, ибо, будь они в той же группе с Фоминым, они тоже сумели бы выполнить долг и сложили бы на чужбине головы за родину.
Об этом сказали односложно, не было торжественных слов и речей, сказали и… ещё раз перечитали записку, прежде чем обратить её в пепел. А потом бережно развеяли пушинки этого пепла, как последний след от праха героев. Куда опустились бесценные пушинки этого праха? На крестьянские ли поля и лесистые предгорья Баварии, на черепичные кровли немецких домиков, на сахарную белизну снежных альпийских полей? Снится ли ещё баварским жителям цвет и запах этого пепла? Помнят ли в той, Западной, Германии о людях, сгоревших в крематориях, чья кровь поднялась в небо и смешалась там с облаками, чтобы потом орошать животворным дождём землю этой страны? Хотелось бы верить, что не напрасно поили мы вашу землю этими дождями с пеплом наших жертв!
Увы, через несколько дней у майора Ткаченко хлопот с карантинниками прибавилось! Этапом из Мосбурга привезли группу русских старших офицеров, руководителей БСВ. В «Шталаге 7-А» их предал провокатор, но следствие по этому делу ещё не закончилось, и товарищей часто таскали из карантина на допрос. Их возвращали с допросов в нечеловеческом виде, истерзанных до предела, и майор Валерий Ткаченко использовал все свои возможности лагерного кострыги, чтобы помочь истязуемым. При этом следует помнить, что, помогая незнакомым ему лично русским друзьям, сам он ежеминутно рисковал не только попасть в число истязуемых, но и прямо в крематорий. А тот как раз в эти дни работал сутками на полную мощность. И открыто, среди бела дня эсэсовцы гнали туда по асфальтовой дорожке группы поникших, измождённых, одетых в полосатые куртки людей всех возрастов, а обратно вывозили по той же дорожке в лагерный склад целые тележки полосатого белья и курток. Всё это на глазах тех, кого не сегодня так завтра ждала та же участь. И сутками напролёт сгущался над лагерем запах, похожий на вонь светильного газа. Он пропитывал даже матрасики на нарах, ощущался во сне, страшно угнетал психику голодных обречённых людей.
Да, каждые сутки в Дахау ощущались, как десятилетие, и по истечении очередных суток заключённый в концлагере чувствовал себя необратимо постаревшим.
Не раз карантинный блок удостаивался чести – посещался высокими эсэсовскими чинами. Один такой визит всем запомнился.
Явилась группа врачей и офицеров. По сигналу «аппель» узников карантина выстроили в предзоннике. Один из медицинских чинов обошёл строй, время от времени указывая стеком на того или иного заключённого. Выбор пал на самых здоровых, физически развитых парней, от двадцати до тридцати лет. Их отзывали и строили отдельно. Отобранные воспрянули духом в надежде, что их отбирают для какой-то физической работы: любой труд легче каторжного голодного безделья под холодным дождём, в ужасном смраде от крематория.
Отобранных парней увели следом за чиновными гостями. И на другой же день блок узнал от ухмыляющегося дяди Володи, что узников отобрали не для работы, а для «науки» – «фюр ди виссеншафт»
[63], как важно заявили и другие капо, поднимая кверху палец. Для науки! Оказалось, что в Дахау существуют большие лаборатории, где на осуждённых испытывались различные болезнетворные микробы, газы и яды. Производились эксперименты искусственного погружения в холод с последующим размораживанием, но размораживали, конечно, уже труп. Проверялось действие «сердечного воздушного тампона»: в вену пускался шприцем пузырёк воздуха, и «врач» по часам следил, через сколько минут «тампон» остановит действие сердца. Всё это дядя Володя обстоятельно объяснил своим слушателям за обедом, но слушатели уже знали об этих лабораториях от заключённых врачей-немцев, тоже ожидавших своей очереди… в печь. Для русских людей всё это звучало дикой кровавой фантастикой, здесь – никого особенно не удивляло. «Что ж вы хотите – Гитлер?!» – вздыхали западные люди. Разумеется, никто из увезённых парней не вернулся, и дрожь пробегала по коже от мысли, какая участь их всех постигла.
И вот однажды наступила минута, когда, казалось, и героям нашей были пришёл конец!
Секцию карантинного блока повели в маленький ревир, ту часть зоны, где имелся «медпункт». Лечебного или профилактического значения он не имел, так как больных в лагере «не было». Но зато в этом «медпункте» оказался рентгеновский аппарат.
