В комнате оказалось три девушки и два парня. У одного на боку крошечная гармошка-шестигранка. Обстановку составляли столик, три кровати, шкафчик и серия фотографий европейских кинозвёзд. Никто не отваживался прервать молчание. Вместе с полосатым незнакомцем в эту мирную комнату вошла смертельная опасность, теперь отблеск её лежал на всех головах этой славной молодёжи. Все ждали первого слова от пришельца. А у него перехватило горло, и он не нашёл ничего лучшего, как выдавить вопрос:
– Вы – русские, девушки? – хотя и без слов он это понимал.
– Да, да, русские, русские, садитесь, покушайте!
От одного звука девичьих русских голосов всё поплыло в глазах пленного лётчика. Он вдруг ощутил страшную слабость. Напряжение его покинуло, сами собой из глаз хлынули непрошенные слёзы. Он судорожно глотал их, силясь протолкнуть сухой ком, застрявший в горле, чтобы успеть произнести сбивчиво:
– Я лётчик. Бегу от расстрела. Мне бы голову побрить и одеться.
Один из парней тут же сбегал в соседний барак всё тем же «межоконным» путём и принёс трофейный итальянский полувоенный костюм и серую мягкую шляпу. Появилась и безопасная бритва, помазок и мыло. А «хозяйка дома» по-русски хлопотала у стола, чтобы накормить гостя. С милым украинским акцентом она всё приговаривала:
– Поели бы сначала. Успеете побриться, подкрепитесь сперва.
Видимо, ей казалось, что душа гостя вот-вот выпорхнет из кожи и костей, потому что в такой ненадёжной оболочке душе и задержаться-то негде. На столе появились овощные консервы, хлеб и маргарин.
Униформа просто жгла тело – каждую секунду мог войти на голоса и огонёк немецкий вахтёр. Дикая причёска не оставила бы сомнений, что гость – беглый каторжник, и кусок не лез в горло ночному гостю.
Наконец скинутая униформа исчезла в чугунной печке: и куртка с буквой R, и брюки с номером на колене, и проклятая мюцце. И пока один из добровольных парикмахеров наводил бритву, хозяйка щепочками разожгла печку и теперь, ковыряя в печурке палкой, предавала униформу торжественному аутодафе. Трофейный костюм оказался тесноват, но в нём можно было чувствовать себя увереннее. Тем временем изготовился и парикмахер. Вячеслав сразу вспомнил бритьё головы безопасной бритвой из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова, но выдержал эту операцию бодрее Кисы Воробьянинова! И предстал перед хозяевами дома очень худой бритоголовый юноша лет эдак на шестнадцать-семнадцать, в итальянской шляпе, сдвинутой на затылок, чтобы скрыть порезы и царапины от бритвы, и в полувоенном, или, как выражаются французы, семимилитер костюме, обшитом какими-то кожаными валиками по обрезам карманов. Влезший в окно каторжник… исчез. Вместо него за столом сидел юноша, только что оправившийся после долгой болезни, унёсшей даже его волосы! Юноша счёл, что пора проститься с хозяйками. Он крепко-накрепко пожал три пары девичьих рук и произнёс что-то маловнятное и несвязное. Но девушки его отлично поняли, и их карие очи стали похожими на утренние цветы, когда в них заискрит росу.
Вячеслав переночевал со своими спасителями-парнями в соседнем, мужском бараке. Остаток ночи показался мучительно долгим и жутким. Всё казалось, что за ним идут, крадутся вдоль стен какие-то тени в эсэсовских мундирах с автоматами, оцепляют барак. Когда слышался лай, пот проступал на спине… Овчарки… Конвой… Револьверы у виска… Она была кошмарна, эта первая ночь относительной свободы!
На рассвете Вячеслав увидел, что и Вася лежит рядом с открытыми глазами. Того тоже мучило беспокойство.
– Знаешь, Славка, – заговорил он, как только Вячеслав пошевелился, – надо бы тебе пораньше тикать отсюда. И себя, и девчат можем подвести. Лагерь считается женским, начальство с утра заглядывает. Ко мне привыкли, а ты – личность новая. Их запрут, девчат наших, ну а тебя, если поймают, шпокнут враз. У них это сейчас недолго.
– Да это всё правильно, но куда подаваться? Знакомых – никого. А в лицо иные из эсэсовцев признать могут. Ведь по одной худобе лагерника видно. Глаз у них намётанный. Раз идёт эдакая доска, обтянутая кожей с чирьями, значит заключённый. Куда деваться?
– Я придумал, куда. К нам в лагерь пойдём. Я сам тебя сведу. У нас там сейчас такой беспорядок (Вася выразился резче), что само начальство уж не разберётся, кто свой, кто чужой. Всё перемешалось. У меня там место в бараке, койка своя. На неё и ляжешь, будто ты там век обитаешь. А я человек там не новый, другое местечко подберу. Ты только, Славка, делай вид, будто с этой койки век не слезал. Лагерь у нас международный, каких только чудаков там нет!
– Что ж, пошли скорее, Вася.
– Закуси сперва.
Через полчаса, надвинув шляпу пониже и нацепив для верности ещё и очки-велосипед, Вячеслав пошёл с Васей на противоположную окраину города, к лагерю перемещённых лиц. Вячеслав впервые за много месяцев, даже лет, шагал по городской улице без сопровождающего человека с автоматом, не в строю и в гражданском, хотя и чужом платье.
Город Розенхайм мог бы «позировать» Верещагину для полотна «Агония великой войны». Отступающие немецкие войска заполнили улицы до краёв. Шли боевые машины, танки, броневики, самоходные пушки, транспортёры, сотрясая мостовую, дома, даже окрестные холмы. Земля дрожала под гусеницами, колёсами, сапогами. Вездеходы и тягачи тащили пушки. Везли целые горы какого-то обмундирования, мин в круглых и прямоугольных упаковках. Шагала пехота. Серые пропылённые колонны двигались с опущенными головами в фашистских касках, в полном боевом снаряжении. Никакой романтики не было в этом отступающем потоке людей и машин, потому что романтики не было и тогда, когда горланящей лавиной эти же войска текли вперёд, на Францию, на Россию, на Бельгию. Тогда это были разбойники-победители, кавалеры удачи и наживы, теперь – такие же разбойники, только битые, разлучённые с удачей и потерявшие наживу.
Уже не хватало машин. Тащили на плечах миномёты и пулемёты. Не было и бензина – много частных машин оставалось брошенными на улицах. В городе грязь, под ногами, как осенняя листва, шуршат в это апрельское утро обрывки газет. Их оптимистические аршинные заголовки, кричащие лозунги и призывы выглядят ярче всякой антифашистской агитации, когда их топчут в грязь гусеницы и сапоги. Но рядом с войсками шагают офицеры с прежним грозным видом. Того и гляди потребуют какой-нибудь аусвайс и пристукнут здесь у стенки как дезертира, беглеца или каторжника. Наконец мучительная прогулка окончена, вот и международный лагерь перемещённых лиц. Около группы однообразных бараков прогуливаются весьма разнообразно одетые люди. Здесь – представители всех стран, главным образом, европейцы.
Вася ввёл Славку в барак, показал свою койку и объявил её Славкиной собственностью. Он сообщил ему своё полное имя, отчество и фамилию, а также номер своего аусвайса. Теперь можно было спокойно спать. И Вячеслав задремал. Вдруг послышались громкие голоса. Трое молодых парней в полувоенном обмундировании вошли и заговорили по-русски.
– Хлопцы! Есть тут у вас русские ребята?
– А вы откуда? – Вячеслав приподнялся на койке.
