Стало ясно, что нужен новый парик, причем сделанный так умело, чтобы Зенэйс могла ни о чем не беспокоиться. И вот, увидев на агоре
[13] у ног торговца эту рыжую девку с копной грязных, всклокоченных, сбившихся в колтуны кудрей, Зенэйс представила эти волосы чистыми и причесанными: огненными, золотыми, пылающими, словно лучи Гелиоса, когда он выезжает на своей колеснице в самый зенит и ослепляет весь мир своей красотой и сиянием.
Вот так же надеялась Зенэйс ослепить мужа, надев парик, сделанный из волос этой девки.
На ее лицо Зенэйс бросила только один мимолетный взгляд – его было вполне достаточно, чтобы пренебрежительно сморщиться. Эти зеленые, слишком широко расставленные глаза, этот вздернутый нос, эти прямые, далеко расходящиеся в стороны от переносицы брови – конечно, отнюдь не черные, а тоже с рыжинкой! – этот большой рот с чрезмерно пухлой верхней губой… Кого может прельстить такое лицо?!
Тщедушная длинноногая фигура тоже казалась нелепой и уродливой.
Единственным, на что можно было посмотреть одобрительно, был узенький поясок из золотистой тисненой кожи, опоясывающий тонкую талию девки. Он был сделан с большим искусством, и Зенэйс с удовольствием забрала бы его себе, да вот беда – на пояске не оказалось никакой застежки или пряжки. Было совершенно непонятно, как он застегивается и расстегивается, однако, похоже, снять его не удастся.
– Госпоже приглянулся поясок? – ухмыльнулся торговец, грубый, заросший волосами фракиец. – Не тебе первой! Я и сам хотел бы подарить его своей жене. Даже разрезать пытался! – Он показал еще не зажившие следы порезов на впалом от голода животе рабыни. – Однако вскоре понял, что снять его можно, только если девку разрубить напополам. Да жалко, товар больно хорош!
Товар хорош?! Зенэйс чуть смехом не залилась, но это было ниже ее достоинства – смеяться шуткам какого-то работорговца из диких стран
[14]. Поэтому она молча кивнула домоправителю, который нес ее кошель с деньгами (порядочные афинянки никогда не опускались до того, чтобы ходить по агоре в одиночестве, словно площадные девки или нищенки!), в знак того, чтобы заплатил требуемое, – и пошла своей дорогой, не сомневаясь, что домоправитель следует за ней, волоча за собой изможденную покупку.
Хм, товар хорош! Эти слова веселили Зенэйс всю дорогу.
Да Харизий на эту девку даже не посмотрит, была убеждена она. И как же ошиблась… жестоко ошиблась!
– Твоя новая рабыня похожа на дриаду
[15], – сказал однажды муж за обедом, приподнявшись на своем апоклинтре
[16] и взглянув в окно.
Зенэйс тоже выглянула – и увидела эту новую девчонку, которая пыталась залезть на шелковицу. Ее коротко остриженные – почти под корень! – волосы уже отросли на два пальца и окружали ее голову смешными кудряшками. Такие бывают у новорожденных ягнят, и Зенэйс всегда смотрела на этих хорошеньких малышей с умилением. Однако сейчас она чувствовала не умиление, а отвращение. Отвратительны были кудряшки этой «дриады», и веселые зеленые глаза, и длинные ноги с тонкими, точеными щиколотками…
Зенэйс вспомнила, что ее собственные щиколотки трудно было назвать изящными, да и вообще… с того времени, как она захотела выйти замуж, пришлось перестать носить короткие хитоны…
После этого новой служанке предписали отныне прикрывать ноги оборванными полами хитонов (рабам запрещалось подшивать одежду, так же как и носить длинные волосы) и больше не лазить по деревьям.
Но было уже поздно!
Трудно сказать, что именно сразило Харизия, но отныне эта рабыня для него словно медом была намазана.
Сначала Зенэйс свысока поглядывала на эту одержимость и уговаривала себя, что через это рано или поздно проходят все женщины. Их мужьям мало собственных жен, им даже мало уличных потаскушек – они сплошь и рядом тянут руки и кое-что другое к рабыням. Надо только не пропустить день, когда девка понесет, и немедленно послать ее к знахарке, чтобы вытравить плод: никаких ублюдков Зенэйс в своем доме не потерпит! Конечно, многие почтенные афиняне считают, что размножение собственных рабов – это очень выгодно, не надо тратиться на торгах, где цены на молодых и сильных мужчин и женщин иногда превышают всякие разумные пределы. Однако Зенэйс такие рассуждения казались полной глупостью. Пока еще отродье вырастет да сделается пригодным к делу! Его надо кормить и учить, тратиться на одежду… Если посчитать расходы, так на так и выходит, зато жизнь без этих хлопот и забот о маленьких рабах будет куда спокойней!
Впрочем, рыжая «дриада» не беременела, хотя Харизий редкую ночь не утаскивал ее в укромный уголок сада и не валял там – то прямо на траве, то позаботившись кинуть какую-нибудь подстилку. Теперь Зенэйс следила за этой связью с презрением, но и с победным чувством: у них с Харизием тоже не было детей, ну а поскольку досужая молва всегда обвиняет в этом женщину, Зенэйс порою чувствовала себя неуютно среди подруг, которые таскали за собой свои многочисленные выводки да наперебой хвалились, что снова беременны.
Самое смешное, что Зенэйс прекрасно знала: беременность причиняет им ужасные страдания, они тайком от мужей бегают к бабкам или зазывают их к себе, чтобы за большие деньги купить какое-нибудь зелье, которое сделает их бесплодными, наконец-то избавив от беспрестанной тошноты, рвоты, страшных пятен на лицах, отекших ног и родовых мук! Но, насколько было известно Зенэйс, добиться этого ни одной из ее подруг пока не удалось. Они снова и снова мучились беременностями, потом родами, потом кормлениями малышни, бессонными ночами над больным ребенком, частенько и слезами над его могилой… и втихаря мечтали о блаженном покое бесплодия.
И при этом имели наглость свысока и даже презрительно поглядывать на Зенэйс, у которой не было детей!
А ведь, оказывается, вовсе не она была в этом виновна. Бесплоден-то сам Харизий!
Хм… а ведь теперь Зенэйс получила отличную маленькую пику, которой при случае можно уколоть супруга… умная женщина никогда не упустит случая пробудить в мужчине чувство вины: ведь, когда мужчина чувствует, что в чем-нибудь виноват, из него можно веревки вить – к тому же почти без всяких усилий!
