Книга вторая - «Богатство»
Глава 1
Дорожные спутники
Был осенний вечер, и густая мгла подползала к
самым высоким вершинам Альп.
По берегам Женевского озера и в долинах с
швейцарской стороны Большого Сен-Бернарского перевала
[1]
шел сбор винограда. От
срезанных виноградных гроздьев в воздухе разлито было благоухание. Корзины,
ведра, бочки винограда стояли в полутемных сенцах деревенских домиков,
загромождали крутые и узкие деревенские улицы, с утра до вечера двигались по
дорогам и тропкам. Везде под ногами валялся раздавленный, растоптанный
виноград. Ребенок за спиной у крестьянки, тяжело бредущей с поклажей домой,
сосал виноград, который мать сунула ему, чтобы не плакал; деревенский дурачок,
сидевший, подставив солнцу свой зоб, на ступеньках шале
[2]
у дороги, жевал
виноград; дыхание коров и коз отдавало запахом виноградных листьев; в каждом
маленьком кабачке ели виноград, пили виноградный сок, толковали о винограде.
Как жаль, что ничего от этой роскоши изобилия не остается в терпком, кислом,
водянистом вине, которое в конце концов получается из винограда!
Солнце ярко светило весь день, и воздух был
прозрачный и теплый. Сверкали шпили и кровли далеких церквей, обычно
неразличимые на таком расстоянии; а снежные шапки гор видны были так хорошо,
что неопытный наблюдатель отказался бы верить в их отдаленность и высоту,
сочтя, что до них всего несколько часов пути. Знаменитые горные пики, которые
месяцами были скрыты от глаз обитателей долины, с утра четко и ясно рисовались
на синеве неба. А теперь, когда внизу уже было темно, они, точно призраки,
готовые сгинуть, казалось, отступали назад, по мере того, как гас над ними алый
отсвет заката, и долго еще одиноко белели над туманом и тьмой.
С этих уединенных высот, в том числе и с
Сен-Бернарского перевала, казалось, будто ночь, идущая снизу, прибывает, точно
вода. И когда, наконец, мгла подступила к самым стенам монастыря Сен-Бернара,
эта каменная твердыня словно превратилась в новый ковчег и поплыла по волнам
мрака.
Тьма обогнала посреди склона горы группу
путешественников на мулах и раньше их добралась до крутых монастырских стен.
Подобно тому как дневная жара, побуждавшая их с такой жадностью пить ледяную
воду горных ручьев, сменилась к вечеру пронизывающим холодом разреженного
горного воздуха, так вместо прелестных ландшафтов, тешивших взгляд в начале
подъема, их теперь окружала суровая, безрадостная нагота. Мулы шли вереницей по
узкой скалистой тропе, взбираясь с камня на камень, точно это были ступени
гигантской разрушенной лестницы. Кругом ни деревца, ни травинки; только кой-где
выбивался из расщелин камня бурый полузамерзший мох. Почернелые дощечки на
столбах, будто костлявые руки скелетов, указывали путь к монастырю, и можно
было подумать, что это духи путников, некогда занесенных здесь снегом,
беспокойно скитаются в местах своей гибели. Пещеры, унизанные ледяными
сосульками, и ниши, вырубленные, чтобы служить приютом путешественникам, застигнутым
метелью, словно шептали об опасности; клочья тумана кружились и неслись,
подгоняемые воющим ветром; и снег, главная угроза гор, заставляющая всегда быть
настороже, валил не переставая.
Вереница мулов, изнуренных дневным переходом,
медленно извиваясь, ползла по крутому склону: переднего вел под уздцы проводник
в толстой куртке и широкополой шляпе, с альпенштоком на плече; за ним шагал
другой проводник, и они негромко переговаривались между собой. Путешественники
ехали молча. От холода, от усталости, от того, что у них непривычно захватывало
дух, как бывает, когда выскочишь из очень холодной воды или когда рыдания
подступают к горлу, им было не до разговоров.
Но вот на вершине скалистой лестницы сквозь
снежную завесу блеснул огонек. Проводники прикрикнули на мулов, мулы вскинули
понурые головы, у путешественников развязались языки, поднялся сразу шум,
топот, треньканье колокольчиков, гомон голосов, и кавалькада прибыла к
монастырским воротам.
Незадолго до того сюда пришел караваи
крестьянских вьючных мулов, и под их копытами снег у ворот превратился в жидкое
месиво грязи. Седла и уздечки, вьюки и сбруя с колокольчиками, мулы и люди,
фураж и продовольствие, фонари, факелы, мешки, бочки, круги сыру, кадки с медом
и маслом, связки соломы и тюки самой разнообразной величины и формы — все это в
беспорядке теснилось среди снежного болота и на ступенях лестницы. Здесь, в
облаках, все виделось точно сквозь облачный туман и все растворялось в этом
тумане. Облаком становилось дыхание мулов, облако заволакивало огни, облако
мешало видеть говорившего соседа, хотя голос его, как и все прочие звуки,
слышался на редкость отчетливо и ясно. Порой где-то в облачном тумане мул,
привязанный наспех к кольцу в стене, кусал или лягал другого, и тотчас же
поднималась суматоха: ныряли в облако человеческие фигуры, крики людей
перемешивались с криками животных, и с двух шагов нельзя было разглядеть, что,
собственно, случилось. А из монастырской конюшни, расположенной в первом этаже,
у входа в которую все это происходило, тоже лез туман, подбавляя густоты в
облачную завесу, и казалось, что там, за каменными стенами, ничего, кроме
тумана, и нет, и когда весь он оттуда выйдет, стены рухнут и снег будет падать
на оголенную вершину.
В нескольких шагах от площадки, на которой
шумели и суетились живые путешественники, в домике за решеткой, окутанном теми
же облаками, осыпаемом тем же снегом, безмолвно стояли мертвые путешественники,
найденные в горах. Мать, застигнутая бураном много зим назад, до сих пор
прижимала к груди свое дитя; мужчина, который замерз когда-то, зажав рукой рот
от голода или от страха, до сих пор так и держал эту руку у своих окоченевших
губ. Жуткое общество, по воле рока собравшееся здесь! Думала ли когда-нибудь
эта мать, какая страшная участь ее ожидает: «В кругу сотоварищей, которых я
никогда не видела и никогда не увижу, неразлучная со своим ребенком, я буду
вечно стоять на Большом Сен-Бернаре, и поколение за поколением будут дивиться
на нас, не зная, ни кто мы, ни как мы жили до того дня, что стал нашим
последним днем».
