Кленнэм, хорошо знакомый с местными порядками,
знал, что ему придется прождать в караульне некоторое время, поэтому он уселся
в углу и, достав из кармана пачку писем, притворился углубившимся в чтение.
Однако это не помешало ему с глубокой признательностью заметить, как
Чивери-старший старательно ограждает караульню от лишних посетителей — кому
сделает ключом знак не входить, кого попросту вытолкает локтем — словом,
всячески щадит его, Кленнэма, чувства.
Артур сидел, потупя взгляд, и картины прошлого
чередовались у него в мозгу с мыслями о настоящем, вытесняя друг друга. Вдруг
он почувствовал прикосновение к своему плечу и, подняв голову, увидел Юного
Джона.
— Теперь можно идти, — сказал Юный Джон.
Кленнэм встал и последовал за ним. Пройдя
несколько шагов по тюремному двору, Юный Джон, обернувшись, заметил Кленнэму:
— Вам нужна комната. Я вам подыскал комнату.
— Сердечно благодарю.
Они свернули в сторону, вошли в знакомый дом,
поднялись по знакомой лестнице и очутились в знакомой комнате. Артур протянул
Юному Джону руку. Юный Джон поглядел на руку, поглядел на Артура — насупился,
поперхнулся и сказал:
— Не знаю, смогу ли я. Нет, я не могу. Но все
равно, я думал, вам будет приятно в этой комнате, так вот, пожалуйста.
Кленнэм был удивлен столь загадочным
поведением, но, оставшись один (Юный Джон не стал задерживаться), он тотчас же
забыл об этом под наплывом чувств, которые пробудила в его израненной душе эта
пустая комната, где все напоминало ему тихую, кроткую девушку, некогда
освящавшую ее своим присутствием. И оттого, что теперь, в грозный час его
жизни, он не мог обрести в ней поддержку и утешение, таким мрачным показалось
ему все вокруг и таким безысходным — его одиночество, что он отвернулся к стене
и дал выход своему горю в слезах, повторяя про себя: «О моя Крошка Доррит!»
Глава 27
Уроки Маршалси
День выдался солнечный, и в тюрьме, под
горячим полуденным небом, стояла непривычная тишина. Артур сел в одинокое
кресло, такое же убогое и облезлое, как сиживавшие в нем должники, и погрузился
в свои мысли.
Он сейчас испытывал то своеобразное чувство облегчения,
которое часто наступает в первый день тюремной жизни, когда пройдена и осталась
позади тяжелая передряга ареста (как много людей, поддавшись этому обманчивому
чувству, незаметно для себя опускались и теряли свое человеческое достоинство!)
— и картины его прошлой жизни виделись ему так, будто он перенесся на другую
планету и теперь наблюдал их оттуда. Если принять во внимание, где он теперь
находился и что привлекало его сюда в те дни, когда от его желания зависело
приходить или не приходить, и чей нежный образ всегда связывался в его памяти и
с тюремной решеткой и со всеми впечатлениями вольной жизни, которых не заточить
за решетку, не покажется удивительным, что любое раздумье приводило его к мысли
о Крошке Доррит. И все же он сам удивлялся — не тому, что вспоминает о ней, но
открытию, сделанному им в этих воспоминаниях: как много был он обязан ее
благотворному влиянию в лучших своих решениях и поступках.
Мы никогда в полной мере не сознаем значения
подобных влияний, пока внезапная остановка жизненной карусели не заставит нас
ясно увидеть то, что прежде только мелькало в вихре. Так бывает в болезни, так
бывает в горе, так бывает в час тяжелого испытания или утраты; в этом полезная
сторона многих несчастий. Так случилось и с Кленнэмом: его несчастье открыло
ему глаза и наполнило его сердце нежным чувством. «Когда я всерьез задумался о
своей жизни, — размышлял он, — и перед моим утомленным взглядом забрезжила
какая-то цель, кто без устали трудился у меня на глазах, не слыша ни
благодарности, ни похвал, преодолевая такие препятствия, против которых не
устояла бы целая армия героинь и героев? Слабая маленькая девушка! Когда я
боролся со своей несчастной любовью и хотел быть великодушным с тем, кто
оказался счастливее меня (хотя он никогда не узнал бы о моем великодушии и не
ответил бы на него ни одним сердечным словом), у кого я учился терпению,
бескорыстию, самоотверженности, уменью забывать о себе, благородству и величию
души? У той же бедной девушки! Если бы я, мужчина, с моими силами,
возможностями, средствами, не пожелал прислушаться к голосу сердца,
твердившему, что, если отец мой совершил ошибку, мой долг, не позоря его
памяти, исправить ее, — чья хрупкая фигурка, едва защищенная худым платьишком
от холода и ветра, шагающая почти босиком по каменным плитам тротуара или
согнувшаяся над работой, встала бы передо мною живым укором? Все ее же, Крошки
Доррит!»
Так, сидя в этом облезлом кресле, он думал о
ней и снова о ней — о Крошке Доррит. И мало-помалу все случившееся стало
казаться ему справедливым возмездием за то, что он отдалился от нее в своих
мыслях и позволил разным житейским обстоятельствам стать между ним и его
памятью о ней.
Дверь приотворилась, и в образовавшуюся щель
вдвинулась часть головы Чивери-старшего.
— Мистер Кленнэм, я сменился с дежурства и
ухожу. Не нужно ли вам чего-нибудь?
— Нет, благодарю вас. Мне ничего не нужно.
— Вы простите, что я отворил дверь, но вы не
отвечали на стук.
— А вы стучали?
— Раз пять.
Только теперь Кленнэм заметил, что тюрьма
пробудилась от своей полуденной спячки, обитатели ее бродят по двору, уже
прикрытому тенью, и время близится к сумеркам. Он просидел в раздумье несколько
часов.
— Ваши вещи прибыли, — сказал мистер Чивери. —
Мой сын сейчас несет их сюда. Я бы их раньше прислал, да ему непременно
хотелось принести самому. Прямо-таки приспичило принести самому, а то бы я их
прислал раньше. Мистер Кленнэм, вы позволите сказать вам одно словечко?
— Прошу вас, войдите, — сказал Кленнэм, так
как большая часть головы, мистера Чивери все еще оставалась за дверью и вместо
глаз на Артура смотрело одно ухо. Такова была, деликатность мистера Чивери,
человека истинно вежливого от природы, даром что в наружности его не было
решительно ничего, что позволило бы принять этого тюремного сторожа за
джентльмена.
— Благодарю вас, сэр, — сказал мистер Чивери,
не трогаясь с места, — оно, пожалуй, и ни к чему. Мистер Кленнэм, вы уж
сделайте милость, не обращайте внимания на моего сына, если он вдруг отмочит
вам чего-нибудь. У моего сына есть сердце, мистер Кленнэм, и оно там, где ему
положено быть. Мы с матерью знаем, где у него сердце, и никаких у нас на этот
счет сомнений нет.
Окончив эту загадочную тираду, мистер Чивери
убрал свое ухо и затворил дверь. Не прошло и десяти минут, как на смену явился
его сын.
— Вот ваш чемодан, — сказал он Артуру,
осторожно опуская на пол свою ношу.
