Так много чувств всколыхнула эта комната в
Кленнэме, сейчас, когда изменившиеся обстоятельства вновь приведя его под
унылый тюремный кров, так живо напомнила об его утраченном маленьком друге, что
нелегко было бы ему бороться с этими чувствами, даже зная, что он не один. Но
он был один, и потому не боролся. Он дотронулся до холодной стены с такой
нежностью, словно это была сама Крошка Доррит, и вполголоса произнес ее имя. Он
подошел к окошку, взглянул поверх тюремной стены, увенчанной железными
остриями, и мысленно послал благословение в подернутую дымкой даль — там
где-то, богатая и счастливая, жила теперь его Крошка Доррит.
Юный Джон вернулся не сразу; он, должно быть,
выходил из тюрьмы, судя по тому, что в руках у него было завернутое в капустный
лист масло, несколько ломтиков ветчины в такой же упаковке и корзиночка с
кресс-салатом. Все это он заботливо расположил на столе, после чего они сели
пить чай.
Кленнэм попытался оказать честь гостеприимству
хозяина, но безуспешно. От ветчины его мутило, хлеб не разжевывался. Он с
трудом заставил себя проглотить чашку чаю.
— Немножко зелени, — сказал Юный Джон,
протягивая ему корзиночку.
Кленнэм взял стебелек кресс-салата и сделал
еще попытку; но хлеб и вовсе камнем застрял во рту, а от ветчины (хоть и очень
недурной) пошел, казалось ему, ветчинный дух по всей тюрьме.
— Еще немножко зелени, — сказал Юный Джон и
снова протянул корзиночку.
Легко было догадаться, что он нарочно принес
эту зелень, как глоток свежего воздуха узнику, запертому среди раскаленного
кирпича и камня — так птице, тоскующей в неволе, просовывают меж прутьев клетки
веточку или травинку; и Кленнэм, поняв это, с улыбкой сказал:
— Вы очень добры, что хотите подбодрить птицу
в клетке, но сегодня мне даже не до зелени.
Болезнь оказалась прилипчивой: вскоре и Юный
Джон отодвинул свою тарелку и стал вертеть в руках капустный лист, в который
прежде была завернута ветчина. Сложив его в несколько раз, так что получился
комочек, умещавшийся на руке, он принялся сплющивать его между ладонями, все
время следя глазами за Кленнэмом.
— Знаете что — выговорил он наконец, сдавив
зеленый комочек изо всех сил, — если уж вы не хотите беречь себя ради себя,
поберегли бы хоть ради кого-то другого.
— А мне, право, не для кого себя беречь, —
отвечал Артур, вздохнув и печально улыбаясь.
— Мистер Кленнэм, — горячо возразил Юный Джон,
— меня удивляет, что джентльмен, способный быть честным и прямым, как, я знаю,
способны вы, способен на такие неискренние слова, какие я сейчас от вас услышал.
Мистер Кленнэм, меня удивляет, что джентльмен, способный чувствовать сам,
способен так бессердечно относиться к чужим чувствам. Я этого не ожидал, сэр!
Клянусь честью, я этого не ожидал!
Юный Джон даже встал, чтобы придать своим
последним словам больше выразительности, но тут же сел снова и принялся катать
капустный комочек на правом колене, с упреком и негодованием глядя на Кленнэма.
— Я себя превозмог, сэр, — сказал Джон. — Я
сумел подавить в себе то, что следовало подавить, и я дал себе слово больше не
думать об этом. И надеюсь, я бы сдержал свое слово, если бы в недобрый для меня
час вас сюда в тюрьму не привезли бы сегодня. (В своем волнении Юный Джон
заимствовал от матери ее своеобразный строй речи.) Когда вы сегодня передо мной
в караульне явились, сэр, не как простой арестант, но, скорей, как ядовитый
анчар, лишенный свободы, такая буря чувств поднялась во мне, все сокрушая, что
меня словно подхватил водоворот. Но я выбрался из него. Я боролся и выбрался.
Из последних сил борясь, выбрался я, что под страхом смерти подтвердить готов.
Я сказал себе: если я был груб, я должен просить прощения, и прощения я просил,
не боясь унизить себя. А теперь, когда я хотел дать вам понять, что есть нечто,
почти священное для меня, перед чем должно отступить все другое, когда я
деликатно и осторожно намекнул вам на это — вы вдруг изворачиваетесь и наносите
мне предательский удар в спину! Не вздумайте отпираться, сэр, — сказал Юный
Джон, — имейте мужество признать, что вы действительно извернулись и
действительно нанесли мне удар в спину.
Вконец растерявшийся Артур остолбенело
уставился на него и повторил: «Что с вами, Джон? О чем это вы говорите?» Но
Джон был в таком состоянии, в котором для людей известного склада нет ничего
трудней, чем прямо ответить на вопрос, и, не слушая, твердил свое.
— Никогда, — говорил Джон, — нет, никогда я не
питал и не посмел бы питать хоть малейшую надежду. Ни разу, нет, ни разу, —
зачем бы мне говорить «ни разу», если б это было хоть раз, — я не помыслил о
возможности такого счастья, зная после нашего разговора, что оно невозможно,
даже если бы не возникла между нами непреодолимая преграда! Но значит ли это,
что у меня не должно быть воспоминаний, не должно быть мыслей, не должно быть
заветных уголков в душе и ничего вообще?
— Ради бога, о чем это вы? — вскричал Артур.
— Да, вы можете сколько угодно топтать мои
чувства, — несся Юный Джон вскачь, закусив удила, — если у вас хватит духу на
подобную низость. Можете топтать их, но они есть и будут. Если бы их не было,
разве вы могли бы топтать их? И все-таки нечестно, неблагородно, недостойно
джентльмена наносить человеку удар в спину, когда он так стойко боролся и
выбрался, наконец, из самого себя, точно бабочка из куколки! Пусть свет
потешается над тюремным сторожем, но тюремный сторож тоже мужчина — если только
он не женщина, как в специальной женской тюрьме.
Как ни нелепа была эта сбивчивая речь, в ней
звучала искренность, свойственная бесхитростной, мягкой натуре Юного Джона, а
его горящее лицо и срывающийся от волнения голос говорили о такой глубокой
обиде, что трудно было остаться к ней равнодушным. Артур перебрал в уме весь их
разговор, пытаясь доискаться до причин этой обиды; а тем временем Юный Джон,
скатав свой капустный комок в тугой валик, аккуратно разрезал его на три части,
и положил на тарелку, словно какой-то особый деликатес.
— Не может ли быть, — сказал Артур, дойдя в
уме до корзинки с кресс-салатом и вернувшись обратно, — что ваши речи имели
какое-то отношение к мисс Доррит?
— Может быть, сэр, — отвечал Юный Джон.
— Тогда я и вовсе ничего не понимаю. Надеюсь,
вы не усмотрите в моих словах нового оскорбления, ибо меньше всего я хочу или
когда-нибудь хотел оскорбить вас, но, право же, я ничего не понимаю.
— Сэр, — сказал Юный Джон, — неужто у вас
достанет коварства утверждать, будто вам неизвестны мои чувства к мисс Доррит,
которые я не осмелюсь назвать любовью, ибо правильней будет сказать, что я
боготворю ее и преклоняюсь перед нею.
