Все еще оглушенный прикосновением,
подействовавшим как удар, Артур с большим трудом подобрал слова для заключения
разговора. Он заверил Джона Чивери, как только тот спрятал свой платок, что
высоко ценит его бескорыстие и его неиссякаемую преданность мисс Доррит. Что же
до той догадки, которой он только что поделился с ним, с Кленнэмом (тут Юный
Джон успел вставить: «Не догадка! Уверенность!») — то об этом можно будет еще
поговорить, но в другой раз. Он устал, и у него тяжело на душе; с позволения
Джона, он хотел бы вернуться к себе и больше уже не выходить сегодня. Джон
кивнул, и под сенью тюремной стены Артур Кленнэм пробрался в свое новое
обиталище.
Ощущение полученного удара не проходило, и
после ухода неряшливой старухи, дожидавшейся, сидя на лестнице у дверей, чтобы
приготовить ему постель на ночь — по распоряжению мистера Чивери, «не старика,
а молоденького», как она объяснила, исполняя эту нехитрую обязанность, — он
опустился в облезлое кресло и обеими руками стиснул голову, точно от боли.
Крошка Доррит любит его! Эта мысль повергла его в большее смятение, чем
недавний поворот судьбы — куда большее!
Не может быть. Он звал ее «дитя мое», «милое
дитя мое», располагал ее к доверию, постоянно указывая на разницу их лет,
говорил о себе чуть ли не как о старике. Но ей он, быть может, не казался
старым? Ведь он и себе таким не казался до того вечера, когда розы уплыли по
реке вдаль.
Среди прочих бумаг у него были два ее письма.
Он достал их и перечел. Читая, он как будто слышал ее милый голос; и в звуке
этого голоса ему чудились нежные нотки, которые теперь казалось возможным
истолковать по-иному.
А ее «Нет, нет, нет!» с таким тихим отчаянием
прозвучавшее в этой самой комнате, в тот вечер, когда Панкс впервые намекнул
ему на возможность перемены в судьбе семьи, и когда сказано было немало слов,
которые ему суждено было припомнить теперь, в унижении и неволе!
Не может быть.
Но странно, чем больше он думал об этом, тем
менее убедительными казались ему его сомнения. Зато возникал другой вопрос,
требовавший ответа, уже не о ней, а о нем самом. В том, как он противился
мысли, что она любит кого-то, в желании это проверить, в смутном представлении
о благородстве, какое он выкажет, помогая ее любви — не было ли во всем этом
отзвуков чувства, подавленного прежде, чем оно успело окрепнуть? Не говорил ли
он себе, что не должен думать о ее любви, не должен злоупотреблять ее
благодарностью, не должен забывать печальный урок, однажды уже преподанный ему
жизнью; что пора надежд миновала для него с безвозвратностью смерти и что не
ему, обремененному печалями и годами, думать о радостях любви.
Он поцеловал ее, держа, бесчувственную, на
руках, в тот день, когда о ней так естественно и так знаменательно забыли. Был
ли это такой же поцелуй, как если б она была в сознании? Совсем такой же?
Вечер застал его за этими мыслями. Вечер также
застал у его дверей мистера и миссис Плорниш, нагруженных отборнейшими
припасами из числа тех, что так быстро находили сбыт и так медленно давали
прибыль. Миссис Плорниш то и дело утирала слезы. Мистер Плорниш со свойственной
ему философичностью, более глубокой, нежели вразумительной, дружелюбно бубнил,
что на свете вообще всякое бывает, сегодня ты на горке, а завтра, глядишь, под
горкой, а почему на горке, почему под горкой, об этом и гадать не стоит; так уж
оно ведется, и все тут. Слыхал он, между прочим, будто раз земля вертится — а
что она вертится, так это точно, — стало быть, всякий, даже самый достойный
джентльмен когда-то окажется на ней вниз головой, так что волосы у него будут
трепаться в так называемом пространстве. Что ж, тем лучше. Другого тут ничего
не скажешь; тем лучше. Земля-то ведь и дальше будет вертеться, так? А стало
быть, и джентльмен со временем повернется как следует, и волосы его лягут опять
один к одному, любо-дорого взглянуть — вот и выходит, что тем лучше.
Как уже было упомянуто, миссис Плорниш, не
будучи склонна к философии, плакала. Кроме того, миссис Плорниш, не будучи
склонна к философии, изъяснялась вполне отчетливо. Потому ли, что она пребывала
в большом расстройстве, или по безошибочному чутью, свойственному ее полу, или
по женской последовательности в мыслях, или по женской непоследовательности в
мыслях, но вышло так, что в дальнейшем миссис Плорниш вполне отчетливо навела
разговор на предмет, занимавший мысли Артура.
— Если бы вы знали, мистер Кленнэм, как
сокрушается о вас отец, — сказала миссис Плорниш. — Просто места себе не
находит. У него даже голос пропал от огорчения. Вы ведь знаете, как чудесно он
поет; а нынче вечером, после чаю, верите ли, ни одной нотки не мог взять,
сколько дети ни просили.
Разговаривая, миссис Плорниш качала головой,
утирала слезы и задумчиво оглядывала комнату.
— А уж с мистером Баптистом что будет, когда
он узнает, — продолжала миссис Плорниш, — этого я даже и вообразить не могу. Он
давно бы уже прибежал сюда, можете не сомневаться, да его нет с утра, все
хлопочет насчет того дела, которое вы ему поручили. До того он ретиво взялся за
это дело, ни отдыха, ни срока не знает — я даже говорю ему: ваша хлопот дивила
падрона, — закончила миссис Плорниш по-итальянски.
При всей своей скромности миссис Плорниш явно
была удовлетворена изяществом этого тосканского оборота. Мистеру Плорнишу
лингвистические познания жены внушали гордость, которую он не пытался скрыть.
— И все-таки скажу вам, мистер Кленнэм, —
добавила эта добрая женщина, — во всяком несчастье — есть свое счастье. Я
думаю, вы согласитесь со мной. Помня, где мы с вами находимся, нетрудно
догадаться, о чем я говорю. Счастье, что мисс Доррит далеко и ничего не знает.
Артуру показалось, что она как-то
по-особенному взглянула на него.
— Большое счастье, — повторила миссис Плорниш,
— что мисс Доррит далеко. Будем надеяться, что дурные вести до нее не дойдут.
Если бы она была здесь и видела вас в беде, сэр, — эти слова миссис Плорниш
повторила дважды, — видела вас в беде, сэр, ее нежное сердечко этого бы не
вынесло. Ничто на свете не могло бы причинить мисс Доррит большего горя!
Да, да, без всякого сомнения, в
многозначительном взгляде миссис Плорниш было не только дружеское участие, но и
еще что-то.
— И вот вам доказательство, как отец верно
судит обо всем, несмотря на свои годы, — продолжала миссис Плорниш. — Нынче
после обеда он мне говорит («Счастливый Уголок» свидетель, что я ничего не
прибавляю и ничего не выдумываю): «Мэри, — говорит он мне, — как хорошо, что
мисс Доррит этого всего не видит». Так и сказал, этими самыми словами. «Хорошо,
— говорит, — Мэри, что мисс Доррит этого всего не видит». А я ему ответила:
«Ваша правда, отец». Вот, — заключила миссис Плорниш с торжественностью
свидетеля, дающего показания в суде, — вот что говорил он и что говорила я.
Другого ничего ни он, ни я не говорили.
