— «Если не боитесь», — повторил он, переводя
взгляд с одного на другого. — Ффуу! Нет, мои детки, мои младенчики, мои
куколки, вы все его боитесь! Здесь вы угощаете его вином, там готовы платить за
его стол и квартиру; вы не смеете тронуть его пальцем, задеть словом. Он
торжествовал над вами и будет торжествовать. Таково его природное свойство.
Ффуу!
Придворных рыцарей краса, Он всех и всегда
веселей!
С этим припевом, явно подразумевая им
собственную персону, он вышел из комнаты в сопровождении Кавалетто, которого,
может быть, потому и потребовал себе в слуги, что не предвидел возможности от
него отвязаться. Мистер Флинтвинч поскреб подбородок, еще раз неодобрительно
оглядел рынок, выбранный для продажи поросят, кивнул Артуру и тоже вышел.
Мистер Панкс, которого раскаяние совсем замучило, внимательно выслушал
прощальные распоряжения Артура, отданные вполголоса, так же вполголоса заверил
его, что все будет сделано в лучшем виде, и последовал за остальными. И узник,
чувствуя себя еще более униженным, опозоренным, подавленным, бессильным и
несчастным, остался один.
Глава 29
Встреча в Маршалси
Тревога в душе и угрызения совести — плохое
товарищи для узника. Дни горького раздумья и ночи без сна не закаляют в
несчастье. Наутро Кленнэм почувствовал, что здоровье его подточено, как еще
раньше подточен был дух, и гнет, под которым он жил это время, вот-вот сокрушит
его совсем.
Ночь за ночью вставал он в час или в два со
своего скорбного ложа и подолгу просиживал у окошка, пытаясь за тусклым
мерцанием тюремных фонарей разглядеть в небе первый проблеск зари, вестницы
далекого еще утра. Но на следующий вечер после посещения Бландуа он не мог
заставить себя раздеться, прежде чем лечь в постель. Какое-то жгучее
беспокойство нарастало в нем, какой-то безотчетный страх, мучительная
уверенность, что сердце его не выдержит и он умрет здесь, в тюрьме. Ужас и омерзение
сдавливали горло, мешая дышать. Временами ему казалось, что он задыхается, и он
кидался к окну, хватаясь за грудь и судорожно ловя ртом воздух. И в то же время
его томило такое неистовое желание вырваться из этих глухих мрачных стен,
вдохнуть полной грудью другой, чистый воздух, что он боялся сойти с ума.
Страдания, подобные этим, не могут длиться без
конца с одинаковой силой, они рано или поздно избывают себя. Так было со
многими до Кленнэма, так случилось и с ним.
Две ночи и день его состояние было очень
тяжелым, потом наступил перелом. Еще случались отдельные приступы, но они
повторялись все реже и с каждым разом становились слабее. На смену пришел
упадок всех сил, телесных и душевных; и к середине недели болезнь приняла форму
изнурительной вялой лихорадки.
В отсутствие Кавалетто и Панкса единственными
посетителями, которых мог опасаться Кленнэм, был мистер и миссис Плорниш. Он
чувствовал необходимость оградить себя от визита этой достойной четы, ибо в
напряженном состоянии его нервов ему никого не хотелось видеть, и не хотелось,
чтобы кто-нибудь видел его таким разбитым и бессильным. Он написал миссис
Плорниш, что обстоятельства заставляют его целиком посвятить себя делам и не
позволяют оторваться даже на короткое время, чтобы порадовать себя беседой с
друзьями. Юный Джон каждый день заходил после дежурства узнать, не нужно ли ему
чего-нибудь, но Кленнэм отделывался от него тем, что благодарил бодрым тоном и
притворялся погруженным в писание каких-то бумаг. К предмету своего
единственного долгого разговора они больше не возвращались ни разу. Однако
Кленнэм даже в самые тяжелые дни свято хранил этот разговор в своей памяти.
На шестой день недели, назначенной Риго, с
утра было сыро, туманно и душно. Казалось, нищета, грязь и убожество тюрьмы всходят,
как на дрожжах, в этой гнилостной атмосфере. С головной болью, с тоской на
сердце, Кленнэм всю ночь метался без сна, слушая, как дождь барабанит по
каменным плитам, и стараясь вообразить себе его шелест в древесной листве.
Расплывчатое мутно-желтое пятно поднялось в небе вместо солнца, и его бледный
отсвет, дрожавший на стене, казался заплатой на тюремных лохмотьях. Слышно
было, как отворились ворота, зашлепали по двору стоптанные башмаки тех, кто
дожидался на улице; заскрипел насос, зашуршала метла — начиналось тюремное утро
со всеми его привычными звуками. Больной, ослабевший — он даже умылся с трудом
и несколько раз должен был отдыхать во время этой процедуры — Кленнэм, наконец,
добрался до своего кресла перед раскрытым окошком. Здесь он сидел и дремал,
пока уже знакомая нам старуха прибирала в комнате.
У него кружилась голова от бессонницы и
недоедания (он совсем лишился аппетита и перестал ощущать вкус пищи), и ночью
он несколько раз начинал бредить. В тишине душной комнаты ему слышались какие-то
звуки, обрывки мелодий, но в то же время он знал, что ничего этого нет. Сейчас,
когда усталость сморила его, в ушах у него снова зазвучали призрачные голоса;
они пели, они спрашивали его о чем-то, и он отвечал им и, вздрагивая, приходил
в себя.
В этом сонном забытьи, отнявшем у него
ощущение времени, так что минута могла показаться часом, и час минутой, одна
смутная греза постепенно овладела им, оттеснив все другое: ему чудилось, что он
в саду, полном благоухающих цветов. Он хотел поднять голову, посмотреть, что
Это за сад, но сделать необходимое усилие было нестерпимо трудно, и он успел
свыкнуться с благоуханием, перестал даже замечать его к тому времени, когда,
наконец, заставил себя раскрыть глаза.
На столе, рядом с чайной чашкой, лежал букет —
целая охапка чудесных, свежих цветов.
Никогда еще он не видел ничего прекраснее. Он
зарылся в цветы лицом и вдыхал их аромат, он прижимал их к своему пылающему
лбу, он снова клал их на стол и протягивал к ним свои сухие ладони, как в
зимнюю стужу протягивают руки к огню. Прошло немало времени, прежде чем он
задал себе вопрос, как сюда попали эти цветы, и выглянул за дверь, чтобы
спросить старуху, кто принес их. Но старухи не было, и, должно быть, она ушла уже
давно, потому что чай, приготовленный ею, совсем остыл. Он хотел было выпить
его, но запах чая показался ему невыносимым, и он снова уселся в кресло у окна,
положив цветы на круглый столик.
Когда утихло сердцебиение, вызванное тем, что
он вставал и ходил по комнате, он снова впал в сонное полузабытье. Снова
ветерок донес обрывок мелодии, звучавшей ему ночью; потом ему почудилось, будто
дверь тихо отворилась, и на пороге возникла хрупкая фигурка, закутанная в
черный плащ. Она сделала движение, от которого плащ распахнулся и упал на пол,
и ему почудилось, будто это его Крошка Доррит в своем старом, поношенном
платьишке.
И будто она вздрогнула, прижала руки к груди,
улыбнулась и залилась слезами.
