Он очнулся и вскрикнул. И тогда милое лицо,
полное любви, жалости, сострадания, как зеркало, показало ему происшедшую с ним
перемену. Она бросилась к нему, протянула руки, чтобы помешать ему встать,
опустилась перед ним на колени; ее губы коснулись его щеки поцелуем, ее слезы
оросили его, как дождь небесный орошает цветы, и он услышал — не во сне, наяву
— ее голос, голос Крошки Доррит, звавший его по имени.
— Мистер Кленнэм, мой дорогой, мой лучший
друг! Нет, нет, не плачьте, я не могу видеть ваши слезы. Разве если это слезы
радости оттого, что ваше бедное дитя опять с вами. Мне хочется думать, что это
так!
Все такая же нежная, такая же преданная,
ничуть ее испорченная милостями Судьбы! В звуке ее голоса, в сиянии глаз, в
прикосновении рук столько ангельской кротости и утешения!
Он обнял ее, и она сказала: «Я не знала, что
вы больны!» — потом обвила рукой его шею, привлекла его голову к себе на грудь
и, склонившись к нему лицом, ласкала его так же нежно и, видит бог, так же
невинно, как когда-то ласкала в этой комнате своего отца, сама будучи ребенком,
еще нуждавшимся в ласке и заботе.
Когда, наконец, к нему вернулся дар речи, он
спросил:
— Неужели это в самом деде вы? И в этом
платье?
— Я думала, вам приятно будет увидеть меня
именно в этом платье. Я его сохранила на память — хоть я и так ничего бы не
забыла. Но я пришла не одна. Со мной еще один старый друг.
Он оглянулся и увидел Мэгги, в огромном старом
чепце, который она давно уже не носила, с корзиночкой на руке, совсем как в
прежние времена. Она улыбалась ему, кудахтая от восторга.
— Я только вчера приехала в Лондон вместе с
братом и тотчас же послала к миссис Плорниш, чтобы справиться о вас, и дать вам
знать о моем приезде. Она-то и сообщила мне, что вы здесь. Вы не вспоминали
меня этой ночью? Наверно, вспоминали, не могло быть иначе. Я всю ночь думала о
вас, и мне казалось, эта ночь никогда не пройдет.
— Я думал о вас… — он запнулся, не зная, как
назвать ее. Она мгновенно поняла.
— Вы еще ни разу не назвали меня моим
настоящим именем. Для вас у меня имя только одно, вы знаете, какое.
— Я думал о вас, Крошка Доррит, каждый час,
каждую минуту, с тех пор как я здесь.
— Правда? Правда?
Такая радость озарила ее зардевшееся личико,
что ему стало стыдно. Он, больной, опозоренный, нищий, за тюремной решеткой!
— Я пришла еще до того, как отворили ворота,
но не решилась сразу подняться к вам. В ту минуту я бы больше огорчила вас, чем
обрадовала. Все здесь показалось мне таким знакомым и в то же время таким
странным, все так живо напомнило о моем бедном отце и о вас, что я не могла
справиться со своим волнением. Но мистер Чивери провел нас в комнату Джона — ту
самую, где я жила когда-то, — и мы сперва немножко посидели там. Я уже была раз
у вашей двери, когда приносила цветы, но вы не слышали.
Она казалась слегка повзрослевшей, и знойное
солнце Италии чуть тронуло ее лицо смуглотой. Но в остальном она не изменилась.
Та же скромность, та же глубина и непосредственность чувств, когда-то так
трогавшая его сердце. И если сейчас это сердце сжималось совсем по-другому, то
не от оттого, что она стала иной, а оттого, что он смотрел на нее иными
глазами.
Она сняла старую шляпку, повесила ее на старое
место и вместе с Мэгги без шума стала хлопотать в комнате, стараясь придать ей
как можно более опрятный и приветливый вид. Побрызгав кругом душистой водой,
она раскрыла корзинку Мэгги, в которой оказались виноград и другие фрукты.
Когда все это было вынуто и прибрано до времени, последовали краткие переговоры
шепотом с Мэгги; в результате корзина куда-то исчезла, а потом появилась опять,
наполненная новым содержимым, среди которого было прохладительное питье и желе
для немедленного употребления, а также жареные цыплята и вино с водой про
запас. Покончив со всеми хлопотами, Крошка Доррит достала свой старый рабочий
ящичек и принялась за шитье занавески для окна. Мир и покой воцарился в убогом
жилище узника, и когда он сидел в своем кресле, глядя на Крошку Доррит,
склоненную над работой, ему казалось, что этот мир и покой разливаются отсюда
по всей тюрьме.
Видеть рядом эту гладко причесанную головку,
эти проворные пальчики, занятые привычным делом — которое не мешало ей часто
поднимать на него взгляд, полный сострадания и всякий раз затуманивавшийся
слезами; чувствовать себя предметом такой нежности и заботы, знать, что все
помыслы этой самоотверженной души устремлены на него, все неистощимые богатства
ее предложены ему в утешение, — все это не могло вернуть Кленнэму здоровье и
силы, не могло придать вновь твердость его руке и звуку его голоса. Но оно
вдохнуло в него новое мужество, которое росло вместе с его любовью. А эта
любовь была так велика, что не нашлось бы слов, способных ее выразить!
Они сидели рядом в тени тюремной стены, и эта
тень теперь казалась пронизанной светом. Он мало говорил — она не позволяла
ему, — только смотрел на нее, полулежа в кресле. Время от времени она вставала,
давала ему пить, или поправляла подушку у него под головой. Потом тихонько
садилась снова и склонялась над шитьем.
Тень двигалась по мере того, как двигалось
солнце; но Крошка Доррит покидала свое место лишь для оказания какой-нибудь
услуги Артуру. Солнце зашло, а она все не уходила. Она уже кончила работу, и ее
рука, только что укрывшая его пледом, задержалась на подлокотнике кресла. Он
сжал эту руку в своей, и в ее ответном пожатии ему почудилась робкая мольба.
— Дорогой мистер Кленнэм, мне нужно сказать
вам кое-что, прежде чем я уйду. Я откладываю с часу на час, но я должна сказать
это.
— И я тоже, милая Крошка Доррит. Я тоже хочу
кое-что сказать вам и все откладываю.
Она испуганно подняла руку, точно желая
закрыть ему рот; но тотчас же снова уронила ее.
— Я больше не уеду за границу. Эдвард уедет, а
я останусь здесь. Эдвард всегда был привязан ко мне, а теперь особенно, после
того как я ухаживала за ним во время болезни — хотя никакой заслуги тут нет; и
в благодарность он предоставляет мне жить где я хочу и как я хочу. Он думает
только о том, чтобы я была счастлива.
Одна лишь звезда ярко горела в небе. Она все
время смотрела на эту звезду, словно видела в ее лучах свое заветное желание.
— Вы, верно, догадываетесь, что мой брат
приехал в Англию затем, чтобы уладить все дела по наследству и вступить во
владение им. Он говорит, что мой дорогой отец, наверно, позаботился сделать
меня богатой; если же отец не оставил завещания, то об этом позаботится он сам.
Артур хотел что-то сказать, но она
предостерегающе подняла руку, и он промолчал.
