Сорок с лишним лет пронеслось с тех пор над
седой головой этой непреклонной женщины. Сорок с лишним лет мучительных и
упорных стараний заглушить внутренний голос, шептавший, что, как бы она ни
называла свой гнев и свою оскорбленную гордость, ничто и никогда не изменит
истинной природы ее чувств. Но и теперь, через сорок лет, когда уже глянула ей
в лицо Немезида, она оставалась верна себе, по-прежнему кощунственно извращая
порядок Творения и стремясь вдунуть собственное дыхание в созданный ею образ
Творца. Диковинны и страшны языческие идолы, встречающиеся путешественникам в
далеких варварских странах; но самые чудовищные из них не сравнятся с теми
грубыми и отталкивающими изображениями божества, которые мы, исчадия праха
земного, творим по образу и подобию своему из низменных своих страстей.
— Когда я заставила его назвать мне ее имя и
сказать, где она живет, — продолжала миссис Кленнэм свою страстную исповедь, —
когда, изобличенная мною, она упала, пряча лицо, к моим ногам, разве за себя я
винила ее, разве от своего имени осыпала ее упреками? Те, кому в древности было
назначено идти к злым царям и обличать их, разве не были они посланцами и
слугами божьими? Так ведь и я, недостойная, должна была изобличить грех! Когда
она, моля о пощаде, говорила о своей молодости, о его тяжелой, безрадостной
жизни (так называла она высокие нравственные правила, внушенные ему с детства),
о жалкой профанации брачного обряда, которою тайно был скреплен их нечестивый
союз, о страхе нищеты и позора, охватившем их, когда я была избрана орудием
божьей кары, о любви (она осмелилась произнесли это слово, валяясь у меня в
ногах), ради которой она решила отступиться от него и отдать его мне — разве
это мою оскорбительницу уничтожила я презрением, разве мой гнев подсказывал мне
слова, заставлявшие ее содрогаться и корчиться? Нет, тут совершался иной,
высший суд; иная, высшая сила требовала искупления.
Уже много лет миссис Кленнэм с трудом шевелила
даже пальцами; но во время этой речи она несколько раз стукнула кулаком по
столу, а при последних словах простерла руку вверх свободным и словно бы
привычным движением.
— Чем же должна была искупить свою вину эта
закоснелая в грехе и распутстве женщина? Я мстительна и непримирима, я? Да, в
глазах таких, как вы, не ведающих иной справедливости и иных велений, кроме
тех, что исходят от сатаны! Смейтесь, но я-то знаю, какова я, и Флинтвинч
знает, и такою я хочу предстать перед другими, хотя бы перед вами и перед этой
выжившей из ума старухой.
— Добавьте: и перед самой собой, — вставил
Риго. — Сдается мне, вы весьма не прочь оправдаться в собственных глазах,
сударыня.
— Ложь! Неправда! Мне не в чем оправдываться!
— гневно воскликнула она.
— Ой ли? — возразил Риго.
— Какова же, повторяю, была искупительная
жертва, потребованная от нее? «У вас есть ребенок; у меня нет. Вы любите вашего
ребенка. Отдайте его мне. Он будет считать себя моим сыном, и все будут считать
его моим сыном. Чтобы спасти вас от позора, его отец даст клятву никогда больше
не видеть вас и не писать к вам; а чтобы дядя не лишил его наследства и ваш
ребенок не остался нищим, вы дадите клятву никогда не искать встречи ни с
отцом, ни с сыном. Вы также откажетесь от той денежной помощи, которую вам
сейчас оказывает мой муж. На этих условиях я возьму на себя заботу о вас. Вы можете
переехать куда-либо, но так, чтобы никто, кроме меня, не знал, куда именно, и
там, на новом месте, пользоваться репутацией порядочной женщины; я обещаю вам
не разоблачать эту ложь». Вот и все. Ей только пришлось пожертвовать своими
грешными и позорными привязанностями, ничего больше. А затем она вольна была
нести втайне бремя своей вины и втайне горевать о свершившемся; и этими
временными страданиями (не столь уж тяжкими для нее, я полагаю!) заслужить
спасение от вечных мук. Стало быть, наказывая ее в этой жизни, я открывала ей
путь в жизнь иную и лучшую. Если она чувствовала себя опаленной неукротимым
пламенем ненависти и мести, я ли разожгла это пламя? Если я постоянно держала
ее под угрозой заслуженной ею кары, в моей ли власти было карать ее?
Она перевернула часы крышкой вверх, открыла их
и с тем же суровым выражением взглянула на вышитые буквы.
— Они не забыли. Грешникам не дано забывать о
своих грехах. Присутствие Артура постоянно бередило совесть его отца,
отсутствие Артура постоянно терзало сердце его матери — так судил Иегова. Я ли
виновата, если муки запоздалого раскаяния помутили ее разум, а провидению
угодно было, чтобы она жила еще долгие годы после того? Я посвятила себя
спасению ребенка, с колыбели обреченного на погибель: дала ему незапятнанное
имя, воспитала его в страхе и трепете, как и надлежит тому, кто всю жизнь
должен искупать проклятье греха, тяготевшее над ним еще до его появления на
этот погрязший в пороках свет. Разве это — жестокость? Разве мне самой не
пришлось страдать за грех, в котором я была не повинна? Когда половина земного
шара легла между мной и отцом Артура, мы не стали дальше друг от друга, чем
были, живя под одной крышей. Умирая, он послал мне эти часы с девизом «Не
забывай». Я не забыла и никогда не забуду, хотя вижу в этих словах не то, что
видел он. Я вижу в них свое предназначение, данное мне свыше. Таков для меня
смысл букв Н. З. сейчас, когда они у меня перед глазами, таков был он и тогда,
когда тысячи миль отделяли их от меня.
Она взяла часы со стола, словно и не замечая
того удивительного обстоятельства, что к ней вдруг вернулась способность
владеть руками, и устремила на них пристальный, вызывающий взгляд. Но Риго,
презрительно щелкнув пальцами, воскликнул:
— Довольно, сударыня! Время не терпит!
Довольно благочестивых разговоров! Все это мне известно и без вас.
Рассказывайте об украденных деньгах, не то я расскажу сам. Громы и молнии, мне
надоело слушать всякую чепуху. Украденные деньги — вот о чем я хочу услышать!
— Негодяй! — воскликнула она, схватившись за
голову. — Я не могу понять, какая ошибка, какое роковое упущение Иеремии (ведь
он один был моим помощником и доверенным в этом деле) отдало в ваши руки
сожженную и, должно быть, чудом восстановленную бумагу. Я не могу понять, как
это произошло…
— Неважно, как, — возразил Риго. — Важно, что
по счастливой случайности эта бумага находится у меня и припрятана в надежном
месте. Мы с вами оба знаем, что это за бумага: приписка к завещанию мистера
Гилберта Кленнэма, сделанная рукой присутствующей здесь дамы и
засвидетельствованная подписями той же дамы и некоего старого каверзника! А,
старый каверзник, марионетка со свернутой шеей! Но будем продолжать, сударыня.
Время идет! Кто доскажет остальное, вы или я?
— Я! — воскликнула она еще решительней. — Я,
потому что я не желаю видеть себя и не желаю, чтобы другие меня видели в кривом
зеркале вашего рассказа! Ведь вы, растленный питомец тюрьмы и каторги,
представите дело так, будто я сделала это ради денег. А я о деньгах и не думала!
